Вмешался Кальман. Он так пространно стал защищать Сопко, доказывая, что тот — самый корректный игрок, что и Сопко и другие забыли, что речь шла, собственно говоря, о Келемене, и все успокоились.
— Липтака сослали? Это же невозможно, товарищ Кальман! Ведь Липтак родился в Уйпеште.
— Да. Но это ничего не значит. Вы не знаете венгерских законов. У каждого венгерского подданного имеется место рождения и место прописки. Место рождения почти всегда бесспорно. Место прописки почти всегда неясно. Спор этот разрешают власти. И разрешают они его — как вам сказать? — не всегда с учетом интересов той стороны, о месте прописки которой идет речь, и даже не всегда считаясь с действительными фактами. Когда дело касается рабочего, при определении его места прописки факты играют несущественную роль. Или вернее: не всякий факт играет существенную роль. В нашем случае, например, тот факт, что Липтак родился в Уйпеште, был несущественным. Неважным оказалось и то, что и его отец родился здесь. Существенным фактом явилось только то, что дед Липтака родился в Липто-Сент-Миклоше. Если бы Липтак участвовал в рабочем движении в Липто-Сент — Миклоше, его выслали бы оттуда и стали смеяться над ним, если бы он доказывал, что его дед родился там. Но так как он участвовал в движении здесь и утверждал, что мы накануне войны… Не выпьете ли кружку пива?
— А партия ничего не могла для него сделать?
— Я спрашиваю, не выпьете ли вы кружку пива? — повторил Кальман.
Я выпил кружку пива.
— Скажите, товарищ Кальман, — начал я опять, — вы, как член центрального комитета союза деревообделочников, не могли бы сделать чего-нибудь для подкарпатских товарищей?
— Я уже не член центрального комитета. Я сидел три месяца в тюрьме, а за это время избрали новый комитет. Выпьете еще кружку?
— Вас не включили в комитет потому, что вы сидели в тюрьме?
— Неужели вы не выпьете второй кружки?
— Какую партийную работу вы выполняете сейчас, товарищ Кальман?
— Наблюдаю за играющими в кегли. Пиво будете пить?
Дома меня ждала телеграмма:
«Поздравляем экзаменом зрелости точка приезжай скорее точка ждем точка отец».
Комитат Марамарош славился двумя достопримечательностями. Одна из них — марамарошский медведь, другая — марамарошский свидетель. У марамарошского медведя был один недостаток: когда его искали, он нигде не показывался. Другое дело — марамарошский свидетель. Марамарошского медведя многие считали легендой, но в наличии марамарошского свидетеля никто не сомневался.
«Марамарошский свидетель» — это была марка, столь же определенная, как брюссельские кружева, французское шампанское или гаванские сигары. И, как все это, марамарошский свидетель тоже стоил денег. Кто имел деньги и не жалел их, мог получить в Марамароше свидетелей по любому делу.
У кого нет никаких человеческих прав, те не особенно уважают право вообще: ведь так или иначе, оно — оружие, направленное против них. Они знали по опыту: когда речь заходит о правде, что-то не в порядке, и там, где беспрерывно твердят о правде, дело кончается вопиющей подлостью по отношению к ним самим. Такие люди не слишком склонны придерживаться правды. Так сложился тип марамарошского свидетеля.
Два пеметинца идут пешком в Марамарош-Сигет.
— Ты по каким делам в Сигет?
— Свидетелем.
— А в какой тяжбе?
— Еще не знаю. На месте видно будет.
На месте всегда находилось дело. Где дешево вино — там много пьяниц. Где дешев свидетель, там много судебных процессов. Марамарошские суды работали полным ходом.
Янош Надь злился, допустим, на Петера Киша и нуждался в деньгах. Он подавал иск против Петера Киша с требованием возврата ста форинтов, которые тот взял у него взаймы. Заикаясь от возмущения, Петер Киш заявлял на суде, что никогда в жизни не брал взаймы у Яноша Надя ни ста форинтов, ни даже пяти крейцеров. Но напрасно кипятился Петер Киш: Янош Надь приводил с собой двух свидетелей: Тамаша Секей и Адольфа Либерсона, которые утверждали под присягой, будто присутствовали при том, как Янош Надь давал взаймы Петеру Кишу сто форинтов. Либерсон помнил даже такую очень характерную мелочь, будто, получив эти сто форинтов, Петер Киш сказал: «Пусть господь заплатит тебе за твою доброту, Янош», — на что Янош Надь ответил: «Ладно, Петер, но эти сто форинтов ты должен уплатить мне сам».
