Слова мудрого, святого Шейнера оказали влияние. Нашлось несколько еврейских рабочих, которые по субботам перестали ходить на работу. А так как воскресная работа была запрещена нотариусом, эти евреи праздновали два дня в неделю. Другим результатом проповеди Шейнера было то, что некоторые из еврейских женщин отказались покупать у браконьеров дичь и даже не принимали ее в подарок. А так как на покупку другого мяса у них не было денег, эти евреи перестали есть мясо вообще. Отказывавшиеся кушать мясо, конечно, далеко обходили «нечистые» хижины русин и венгров.
Русины и венгры вначале только смеялись над этими «дурацкими евреями». Потом стали злиться на них и называли их уже не «дурацкими», а «вонючими евреями». И это враждебное отношение — очень медленно, но весьма настойчиво — стало распространяться и на тех евреев, которые не только не отказались от употребления дичи, но даже сами были активными браконьерами.
Приблизительно в одно время с Шейнерами в Пемете прибыли русинские студенты. Студенты эти носили вышитые украинские рубашки и длинные волосы и говорили совсем как попы. Их речи были направлены в первую очередь против евреев, которые, по их словам, являлись главной причиной нищеты русинского народа. Нередко они высказывались также и против венгерских господ.
Всюду, где только появлялись эти студенты, рано или поздно завязывались кровавые драки между русинскими, венгерскими и еврейскими рабочими.
В Пемете Михалко и Медьери до поры до времени сумели предупредить еврейские погромы. Но когда министр внутренних дел послал в Подкарпатский край правительственного эмиссара «для усмирения еврейских ростовщиков» — оказался бессильным и медвежатник.
Ни истории Пемете, ни имени медвежатника я еще не знал, когда, после приключения в лесу, ко мне явился Иван Михалко и передал, что его отец просит меня прийти к нему. Если бы Иван сказал, что меня хочет видеть кузнец Михалко, я вряд ли стал бы особенно торопиться. Но когда я услышал, что его послал Михалко-медвежатник, я сразу же вскочил, хотя руки и ноги у меня еще здорово ныли. Слово «медвежатник» сразу исцелило меня.
— Геза, Геза! Ты забыл, что у тебя все болит!
— Ничего уже не болит, мама!
Не прошло и четверти часа, как я стоял лицом к лицу с медвежатником.
— Ну как, очень тебя медведь испугался?
Таким вопросом встретил меня огромного роста широкоплечий мужчина — Григори Михалко. Лицо Михалко было гладко выбрито, русые волосы свисали до плеч. Черты его лица были такими твердыми и резкими, что казалось, будто они вырезаны на дубе или высечены на камне. Но строгость этого лица смягчалась большими голубыми, как васильки, смеющимися глазами.
Медвежатник был обнажен до пояса. В руках он держал громадный молот. Этим молотом он указал мне место и, едва я сел, перестал обращать на меня внимание. В это время его старший сын, Алексей, как раз вытаскивал из огня железный шест. Один конец шеста он схватил обеими руками, обмотанными мокрым рваным мешком, другой конец положил на наковальню. Под ударами его молота из раскаленного железа вылетали тысячи искр. Мускулам Михалко мог бы позавидовать любой медведь.
Я сидел на пне. Ридом со мной — на пеньке пониже — сидел старик еврей. Он держался левой рукой за щеку и отчаянно кряхтел. Борода у него была как у апостола, а одежда — как у нищего.
— Долго еще придется ждать, Григори? — заговорил старый еврей.
— Принеси-ка кувшин воды, Иван! — крикнул Григори своему младшему сыну.
Кузнец-медвежатник вымыл руки мылом и вытер фартуком.
— Если ударишь меня ногой, я тебя убью, — обратился он к старому еврею. — Иван, возьми кувшин в руки и, если с ним будет обморок, вылей всю воду на шею. Раскрой рот, Ижак!
Старый еврей, весь дрожа, наблюдал за каждым движением Михалко.
— Подожди секунду, Григори, пока я наберусь смелости!
— Раскрой рот — или убью!
Старик повиновался.
— Если у тебя есть бог, Григори… — сказал он, но дальше продолжать уже не мог. Правая рука Михалко вторглась в рот старика, в то время как левой он крепко обнял его дрожащее худое тело. Когда старик закричал, медвежатник держал уже в руке вырванный без щипцов зуб.
