Айя задумчиво посмотрела на него:
– Ты говоришь, как тот, кто и сам пережил потерю.
Roohi. Вот что она сказала прошлой ночью.
Баба тоже говорил так, и Умм улыбалась ему той особенной улыбкой, которая сияла лишь для него одного.
Habibi. Hayati. Roohi.
Любовь моя, жизнь моя, душа моя — вот что означали эти слова, но смысл их был гораздо глубже.
Habibi — для друзей и любви, что была вполне настоящей.
Hayati — для любви всепоглощающей, более глубокой день ото дня, пока тот или та, кого любишь, не становился твоей жизнью.
Roohi — когда твоя душа переплеталась с душой того, кого ты любишь, и сияла с силой тысячи солнц. Когда она пускала корни под сердцем и её нити оплетали всё твоё существо.
Вот что разделяли когда-то Баба и Умм. Вот о чём мечтала маленькая Зафира, пока любовь родителей не уничтожила их обоих, не разбила вдребезги, разбросав осколки их душ по одинокой земле.
Она вспоминала родителей прошлой ночью под звёздами, стоя рядом с юношей со взъерошенными волосами и вопросом в серых-пресерых глазах. Она видела дворец, раскинувшийся внизу во всём своём великолепии, видела огни Великой Библиотеки, истинное волшебство, и всё же…
Всё это меркло рядом с ним, с её принцем.
– Ты в порядке?
О небеса. И надо было ему сесть так близко? Харша в его руке была идеально поделена надвое. Зафира подмечала все эти детали – то, как принц аккуратно развешивал свою одежду на спинке кресла, тогда как сама она просто бросала свою в кучу. То, как он разламывал хлеб на маленькие аккуратные кусочки, чтобы съесть, – будь то манакиш[21], или лепёшка, или харша.
– Лучше не бывает, – ответила девушка, и Лана издала какой-то звук, подозрительно похожий на фырканье.
– Он выглядит так, словно скорее бы съел тебя, – шепнула Кифа ей на ухо и закатила глаза, когда Зафира отшатнулась. – Шучу, Охотница.
Двери распахнулись, и девушка схватила свою сумку. Сеиф вошёл в зал чеканным шагом. Айя выпустила руку Ланы и быстро убрала блюдо с маринованным ягнёнком. Судя по всему, хладнокровный сафи не одобрял поедание ягнятины или даже охоту на животных в принципе.
Сеиф швырнул что-то на столик рядом, и Айя побледнела. Зафира прищурилась. Это была крошечная бутылочка, почти пустая… с чем-то алым внутри. «Кровь?»
– Мы ничего не нашли – ни кораблей в гавани, ни каких-либо признаков Льва. Мы трудились всю ночь. – Сеиф приблизился и бросил недобрый взгляд на Насира: – Пока ты был…
– Осторожнее, сафи, – тихо предупредил Насир. – Трепать языком может быть опасно, и даже бессмертные мрут как мухи.
В распахнутых глазах Айи отразилось любопытство.
– Где ты был? Вы не должны были покидать дом.
– Мы наблюдали за окрестностями с самой высшей точки в городе.
«Вот бы я умела врать так гладко», – подумала Зафира. А с другой стороны, это ведь было не вполне ложью.
Сеиф презрительно фыркнул:
– Вместе с ней?
– Ты намекаешь, что женщины не умеют карабкаться по стенам? – Насир смерил его взглядом прежде, чем Зафира успела возмутиться.
Сеиф раздражённо рыкнул. Глядя на тень ухмылки на лице Насира, Зафира наконец поняла, почему Альтаир относился к своему искусству вызывать в других ярость так, словно это было единственной целью всей его жизни. Лана изо всех сил пыталась не рассмеяться.
– Возможно, его здесь пока нет, – сказала Кифа, – но это не отменяет неизбежного.
Он идёт за нами. Сафи не знают.
– Ночной Лев, – прошептала Лана, и Сеиф бросил на Айю взгляд, в котором отчётливо читалось: «Нужно было оставить её там, в снегу». В тот самый миг Зафира решила, что Сеиф будет последним, кого она станет защищать, и первым, кого она скормит дандану.
Кифа изучающе посмотрела на Лану:
– На улицах воцарится настоящий хаос, когда эти вести разлетятся по всей Аравии.
Хаос уже витал в воздухе, в пыли, поднимавшейся, когда народ бунтовал, в тяжёлом бремени налогов.
– Но с Сарасином всё будет в порядке, – процедил Сеиф.
– Вот как? – переспросила Зафира раздражённо. – И кто же защитит народ Сарасина?
Сарасинцы уже достаточно пострадали с тех пор, как был убит их халиф. Халифат всегда был тёмным местом – в том числе в буквальном смысле этого слова, с их тёмным песком и тусклым небом. Но с тех пор как трон опустел по хладнокровному приказу султана и армии Сарасина были теперь под его властью, там царили напряжение и страх неизвестности.
