Бабушка умерла, когда Марку исполнилось 17 лет, но еще долго она виделась ему по ночам. Через год он женился, а спустя семь месяцев жена родила ему недоношенную девочку. Ее назвали Лизой, в честь бабушки. В то время имя Лиза было модно. Жена Марка работала костюмером в театре и с детства мечтала о какой-нибудь роли для себя. Старухи у подъезда говорили, что в семье у них красавиц прежде не водилось, и что от такой красоты проку нет, она не от Бога, приносит только несчастье, и смотрели на него с сожалением. На язык им лучше не попадаться. Им хватало глаз, чтобы ее разглядеть, а об остальном догадаться. У них особый склад ума и особая мудрость.
Как-то Марк задержался в мастерской, пришел домой уже за полночь. В прихожей было темно. Он вошел в комнату, изумленно озираясь. Он не узнавал стен. Они были сплошь покрыты надписями и рисунками. Посреди комнаты какой-то тип распевал оргии. Он держался надменно, хотя на нем были только старомодные кальсоны. Увидев Марка, он сощурился, спросил, какой сегодня день и тут же охладел к нему. Некоторые гости уже спали. Спотыкаясь о лежащие там и здесь тела, Марк обошел комнаты. Он нашел Лизу на террасе в плетеной корзине. Она спала, свернувшись, как обезьянка.
Укутав девочку лоскутным одеялом, Марк вернулся в мастерскую.
Жена пришла утром чуть свет. Она волновалась. Щеки ее пылали. С ласковой веселостью поглядывая на Марка, она взлохматила волосы девочки, отворачивающейся от нее, поболтала о том, о сем и ушла. Очень нарядная, она поразила девочку и запомнилась ей. Год спустя она снова пришла, уже не такая привлекательная и нарядная, расползшаяся, с довольно нелепой прической. Час или два она рассказывала о том, как прекрасно устроилась, какой у нее заботливый муж. У Марка осталось неприятное впечатление от ее болтливости, когда она ушла, он долго не мог успокоиться.
Между тем маленькая обезьянка вырастала. Ей исполнилось 7 лет, когда она в первый раз увидела Фома.
— Кошмаров… — представился он в несколько церемонной манере.
Лиза недоуменно покосилась на отца и ушла на террасу. Она играла с кошкой и прислушивалась к их морочливому бормотанию. Она любила слушать всякие житейские истории. Подняв голову, она мимолетно глянула на Фому и, встретившись с его взглядом, отвернулась, закраснелась, и уже ждала его взгляда и ничего другого вокруг себя не замечала. Над головой Фомы вились мохнатые, ночные бабочки, которые залетали в раскрытое окно. Ей все нравилось в нем: и его вьющиеся волосы, и нежный, лилейный цвет кожи, и томная поза, и тонкие руки, изысканно очерченные, и улыбка. Фома обладал способностью очаровывать. Она еще не осознавала, что влюбилась в Фому, ей просто приятно было думать о нем. Мысленно она разыгрывала целые действа, в которых он играл разные роли, то он был поражающий своей наивностью Дон Кихот, то героем, вроде Улисса. Все остальные персонажи нуждались в ее помощи и она вмешивалась в эти романтические истории, неизменно драматически окрашенные. Она как бы забывала о себе, занимала место персонажей и неким образом (по правилам книг) спасала их. Она не скрывала и не обнаруживала себя, держалась на расстоянии, так чтобы только привлечь внимание Фомы, и он вовлекался в ее игру, неспособный даже говорить за себя. Одна история вплеталась в другую, не менее наивную и сентиментальную. Потом она не могла ни вспомнить их, ни забыть. Надежды сменялись отчаянием. События происходили то в парке, то в клубе, то еще где-нибудь. Невозможно описать весь тот бред, что рождался в лихорадочном воображении маленькой девочки.
Отец ничего не замечал…
Иногда Фома надолго запирался в своей мастерской с выходом на крышу (это было неведомое святилище), и вдруг появлялся, чтобы украсить праздник, на который его забыли пригласить. Лиза бежала к нему и оставалась рядом с ним весь вечер, и не давала отцу увести или, вернее, унести себя из залы в спальню. Нежность отца казалась ей неуклюжей и бестолковой и только злила и раздражала ее. Раздражали и его рассказы о матери, где она представала в роли падшего ангела. Возможно, он надеялся, что Фома запишет ее историю в какую-нибудь из своих книг.
