Бедный принц. Вот он стоит на соседней картине, такой золотокудрый, такой нарядный, в окружении друзей, а на перчатке сидит кречет. А теперь — в сцене крещения — он без штанов выставлен на всеобщее обозрение. И это безволосое женственное тело, и этот жалкий член. Подросток, стесняющийся своей наготы, зачем-то закрывший руками не пах, а грудь. Представьте себе школьника, с которого при девочках стащили штаны и выставили на всеобщее посмешище. Убийственный натурализм Томмазо да Модены: вот она жертва, которую готов принести бедный принц во имя любви к далекой принцессе. А народ-то вокруг в покатухе. Ишь до чего довело нашего прынца желание пустить свою сосиску в дело, так ведь, поди, еще и не справится, нос не дорос.
Я не пишу о других фресках да Модены, которыми полон город Тревизо. Вот на коленях перед святой Урсулой стоят заказчик и заказчица. Заказчик в черном берете самого что ни на есть современного покроя, но лицо несколько стерлось, зато заказчица, долгоносая тетка средних лет, написана так, что если бы я ее встретил в толпе, то немедленно бы узнал. Вот святые, наводящие на мысль о XVI, но никак не о XIV веке. Да нет, пожалуй, что и у Тициана с Тинторетто есть своя мера условности, а здесь, в упоении от открытия реальности, художник не дает этой реальности ни малейшего спуска.
Почему Джотто ди Бондоне — наше всё, а Томмазо да Модена — курьезный свидетель изобретения очков? Может быть, потому, что все (все до одной!) его работы находятся в городе Тревизо? Это что-то вреде Калуги. От Москвы (как от Венеции) в двух шагах, но кто же поедет в Калугу? Впрочем, и это объяснение не работает. Если бы кто-то сумел вовремя объяснить, как прекра-сен, как революционен Томмазо да Модена, все бы рванули в Тревизо (от Венеции Тревизо ближе, чем Падуя, двадцать минут на электричке), как сейчас, если есть хоть один лишний денек, едут в Падую, чтобы увидеть Скровеньи.
Я ничего не имею против Джотто. Он — молодец, он открыл законы живописи, композицию и перспективу. Но Томмазо да Модена открыл нечто более важное и трудное — реальность. Грубо говоря, он изобрел те очки, через которые можно бестрепетно смотреть на всё, даже на член подростка, который вот уже шесть с половиной веков стынет и покрывается гусиной кожей, поливаемый водичкой в сцене крещения, как до сих пор стынут его сверстники на медосмотрах в военкомате.
Где нужно покупать сыр в Падуе и граппу в Бассано? Где на острове Сан Серволо растут райские яблочки для варенья? Где в Канареджо сидит над каналом на перилах моста персидский кот?
Во сколько на рыбном рынке Венеции можно купить вкусные рыбные обрезки? Во сколько один раз в день открывает для посетителей свои двери армянский монастырь?
Где лучший Тициан? Почему не надо покупать муранское стекло на Мурано?
Огромный запас бесполезных знаний. Тот, кто приедет в Венецию на три туристических дня, не будет варить варенье. Тот, кто приедет в Венецию, как я, — на два месяца, сам во всем разберется. Составит собственный список чудес и умений.
В стену дома на углу площади Санта Мария Формоза вмуровано древнеримское надгробие. Говорят, из Альтино. Для чего это сделал хозяин дома, построивший его пятьсот лет тому назад? Бог весть.
Мои воспоминания о Венеции — вроде этого надгробия. Они вмурованы в мою память.
Спросите меня.
