Скобки закрываются.}
а до зала заседаний капитула монастыря, которому принадлежала эта церковь, возможно, нет. Я добрался только во второй свой приезд в Тревизо.
Увидев на фасаде, примыкающем к церкви Сан Николо, надпись «Семинария», я вспомнил, что знаменитые портреты должны быть там, обнахалился и зашел. Просторный (они всегда просторные в Италии) вестибюль бывшего монастыря был пустынен, время-то уже — семь вечера. В будке у проходной сидел неприветливый пожилой вахтер. В ответ на несвязный английский лепет (.портреты монахов. да Модена. очки.) махнул рукой в сторону коробки, дескать, клади два евро (я был с женой) и проходи, не отвлекай от дела (он читал газету). Потом так же неприветливо помахал руками еще раз, из чего как-то стало понятно, что прямо и направо, но провожать до места не стал.
{Нетипично.
Церковные сторожа — все как один энтузиасты своих сокровищ. Добродушные пауки, изголодавшиеся по редкой туристической мухе, они бросаются на нее и, застенчиво улыбаясь, начинают хвастать. [В Сан Николо, откуда мы только что вышли, сторож, отложив совок и веник, потащил нас, отпирая на ходу дверь, в ризницу, куда бы мы без него не попали. Там фрески, отличные фрески XIV века! Их даже одно время приписывали Джотто. Не Джотто, конечно, а только его школа. Но все равно — хорошие. (Хорошие фрески — специальность Тревизо.)]
Возможно, все дело в том, что это был не церковный сторож, а вахтер семинарии. Вахтеры высших учебных заведений во всем мире славятся своей суровостью.}
По пустой семинарии — прямо и направо. Аркады вокруг монастырского двора. Какие-то двери. Проскочили было вход в зал заседаний капитула. Вернулись, открыли незапертую дверь. А там леса, помосты, идет реставрация. Из сорока портретов видны в полумраке дай бог штук пятнадцать. Тут, подумав-подумав, вдруг сам собой зажегся свет. Монах в очках и святой Альберт спрятались где-то за лесами («за горами, за лесами, за широкими морями.»). Но и того, что есть, тоже вполне хватило для счастья.
Главное в этих портретах, как и во всех работах Томмазо да Модена, — открытие эмпирики.
Вот то общее, что можно сказать про все его фрески:
Ничто ничего не символизирует, ничто никаким, даже собственноручно созданным, каноном не определяется. Все уникально и однократно. Архетипы и платоновские идеи идут лесом. Изображение ни на что не намекает, ни из чего не вытекает, никакой традиции не следует, а прямо здесь и сейчас, без скрытых цитат и аллюзий, без малейшего парения духа, берет себе и существует.
Жил-был художник Томмазо да Модена — и вдруг он открыл реальность как бессистемное множество прекрасных эмпирических вещей. Например, монахов-доминиканцев. Этот бука, тот добряк, этот чинит перышко, тот смотрит в лупу. Этот молодой и нервный, тот старый и флегматичный. У этого все книжки стопочками, а у того — по всей комнате разбросаны. Почему? По кочану! Потому что все люди разные, а доминиканские монахи, среди которых многие дослужились до кардинальской шапки, до папской митры, даже до беатификации, — тоже люди.
У Джотто только некоторые (особенно плохие, например, Иуда) разные, у прекрасного Гварьенте — почти все одинаковые. Капелла ли Скровеньи, падуанский ли Баптистерий — это все балет заранее разученных, хотя и необыкновенно красивых поз, где еще можно под макияжем с трудом индивидуализировать приму, но не четвертого справа лебедя во втором ряду кордебалета. А вот да Модена в экстазе от того, что все раз и навсегда разные и всё разное, все позы — спонтанные, все композиции, все мизансцены, все бенедиктинцы (так же как все ангелы, все святые и все злодеи на других его фресках) — неповторимы. Он это открыл первый и научился тому, как это открытие сообщить миру с помощью кистей и красок.
В интернете вяло пишут о том, что Томмазо да Модена был последователем Симоне Мартини. Мартини — прекрасный художник, но, скорее всего, да Модена ни одной его работы не видел, а если и видел — все равно ничего общего. Мартини — это всегда губки бантиком, ручки изогнуты, как в индийском танце. А что там у да Модена — никогда заранее не известно: один — такой, другой — другой. А почему? А потому что один — он такой, а другой — совершенно другой.
