Из Венеции: дневник временно местного - страница 13
Арсенал укрыт за кремлевской стеной.
Судя по вывеске, нарядный особняк на Славянской набережной у дальних садов — Институт биологии моря. Меня уже не возьмут туда на работу.
Бродский неосторожно написал: «Скрипичные грифы гондол». Такое сравнение надо давить в зародыше, потому что оно приходит в голову сразу же, при первом взгляде на знаменитую венецианскую лодку. Уверен, что во все остальные праздные туристские головы тоже приходит.
Гораздо интереснее подыскивать сравнение для водных такси. Они респектабельно отделаны светлым лакированным деревом и живо напоминают мечту советской семьи — румынскую или югославскую стенку. Только плавающую и с мощным мотором.
— Это шо, блять, за плошшадь?
(Машинально, про себя, не отрываясь от клавиатуры: «Это, блять, не площадь, а двор. Корте, а не кампо. Русским языком на стене написано».)
— Витя-а-а…
— А-а-а, нашел…
День-деньской по моей комнате, открытой окнами с одной стороны в улочку, с другой — в проходной двор, ходят люди, катаются, треща колесиками по плитам мостовой, чемоданы, голосят голоса. Вроде бы и двор-колодец, и улочка в пятьдесят метров длиной обрывается в какой-то канал, а все равно — ходят. Двор — узкий, улица — еще уже, этаж — второй, стены — каменные. Первые три дня я вздрагивал: в моей комнате все время толпились какие-то бесплотные, но громогласные. Сейчас мне нравится. Громко и вразнобой — то русский, то иврит, то английский, директивно и поучительно — немецкий (это всегда гид и группа). Негромким, неторопливым, спокойным фоном — итальянский. Если же вдруг итальянский громкий, то это румынский. Это молдавские девочки-официантки из ресторанчика во дворе.
Входя в очередной зал, подумал, какая отличная фашистская живопись — прямо как наш Дейнека. Это и был Дейнека.
Да еще какой эффектный! «Бегуны» (1930). На гладком черном фоне к финишу рвутся три бело-розовые фигуры с зеленоватыми трупными пятнами теней. Приобретена на Биеннале-1931. (На Биеннале-1929 был приобретен замечательный «Витебский раввин» Шагала, весь чернобелый, в черно-белом талесе, в черных тфилин, с совершенно хабадским выражением лица. Сейчас «Раввин» временно находится во Дворце дожей на выставке про Гетто и евреев на том смехотворном основании, что его приобретение для Музея Ка Пезаро стало событием в жизни венецианской еврейской общины.)
Муниципальная Международная галерея современного искусства в Ка Пезаро удачно совмещает в себе эрмитажный «Чердак» и Корпус Бенуа, при этом совершенно не повторяя коллекцию Пегги Гуггенхайм. А все благодаря биеннале.
Из международных звезд — Роден, Сулоага и Климт.
Местные импрессионисты и символисты (импрессионистов люблю, символистов — нет) — то лучше, то хуже, но всё — на уровне. Рисовать здесь всегда умели. Вот, допустим, местный Кустодиев (очень люблю — очень понравился), а вот, например, местный Чюрлёнис (равнодушен). Ни одной фамилии не знал и не запомнил. Запомнил картины. Утешаю себя тем, что интеллигентный итальянец, скорее всего, тоже понятия не имеет о Кустодиеве.
Потом пошел авангард.
Один художник меня совершенно поразил. Я долго на него смотрел. Обошел всю галерею и снова вернулся. Потом сходил наверх, на нелепую выставку про Коко Шанель, и еще выше, в смешной Музей восточного искусства. Спустился. И еще раз зашел постоять, посмотреть и подумать. Художника — в первый раз его видел — звали Марио Сирони.
Эта была та самая живопись, которую я (лично я, не вместе со всеми, как Тициана или Ван, допустим, Гога) люблю. Примерно в диапазоне от Давида Ноевича Гобермана до Аси Лукиной. Пустые городские окраины. Ни души. Новостройки и заводские корпуса. Пустые плоскости стен с грубыми прямоугольниками окон, где объем и фактура угадываются в едва заметных вариациях одного и того же цвета. А вот отдельно стоящий дом, непропорционально занявший почти весь небольшой холст, на фоне дымного неба. И такая во всем щемящая тоска, что жить нельзя, а если можно, то только благодаря вот этой самой живописи, которая эту же тоску и нагоняет.
Неведомый мне гений висел рядом с Де Кирико, что было логично. В них даже было некоторое сходство. В этом Сирони метафизики было — хоть отбавляй. Но там, где у Де Кирико стыла холодная мысль, у Сирони пылала сдержанная и сдерживаемая страсть, дышала замечательная живописная фактура.
