— Лучше?
Она смотрела на меня, на этот раз без улыбки, в глазах ее была нежность и сочувствие.
— О, я понимаю твой ужас, Мартино. Но послушай… В конце концов она почувствовала бы себя несчастной. Она не была создана для той жизни, какую ей приходилось вести. Она не раз признавалась мне, скольких усилий ей стоило преодолеть свою робость и достойно играть роль хозяйки; она говорила, что с радостью согласилась бы на более примитивное существование, чтобы быть только с твоим отцом, с тобой и несколькими друзьями. Но это было невозможно. Ей стоило огромного напряжения выполнять миссию, которую она на себя взяла. Она сознавала, что не так уж хорошо справляется со своей ролью, и это ее мучило. Знаешь, иногда казалось, будто она не от мира сего, прямо какое-то сказочное существо вроде Русалочки Андерсена: помнишь, она одно время жила среди людей и хотела выйти замуж за принца, которого любила, но за это обречена была всю жизнь страдать от мучительной боли. У твоей матери в натуре было говорить то, что она думает и чувствует. Но она прекрасно знала, что для жены дипломата это не годится, и всегда боялась, что может повредить карьере мужа. Ее ребяческая непосредственность, которую мы в ней так любили, многих шокировала. Она это знала. Но перемениться не могла и страдала, чувствуя, что стоит мужу поперек пути. Понимаешь?
— Да, — сказал я. — Понимаю.
Не пара.
Не годится для того, чтобы лавировать среди интриг, чтобы выбирать полезных друзей, прятать чувства под маской и хорошими манерами — не годится… Старушка в Париже, видно, и правда знала ее. Или вообще была знатоком человеческих душ.
Старая графиня продолжала говорить будто сама с собой:
— Людям нашего круга приходится носить корсет, который не дает согнуться. Мне это никогда особенно не мешало. А вот ей… Потому мне порой и кажется… Но чтобы случилось такое, такой ужас!
Она прикрыла глаза своей сухонькой ручкой. И умолкла.
Не пара… Может быть, от сознания своей непригодности она и была такой слабой, болезненной, страдала головокружениями. Может быть… Нет, нет, я и думать не хотел о такой возможности. Мне казалось, я вижу, как она стоит на верху лестницы и я кричу ей: «Какое это имеет значение? Карьера твоего мужа и все посторонние люди, какое это имеет значение? У тебя же есть мы, мамма миа… Оставайся с нами!»
Старая графиня не знала, с каким трудом оторвался я от этого видения: хрупкая фигурка на верху лестницы, пошатывающаяся — не от головокружения, а может быть, все-таки от головокружения — из-за того груза, который жизнь возложила на ее плечи, из-за страха, что делает ошибку… Ошибку. Знает ли она, что отец после ее смерти ни разу не засмеялся радостно, от души? И мне так ее не хватает, так ужасно не хватает… Знает ли она, что мы без нее просто не можем, без нашей милой, непрактичной мечтательницы?…
По-моему, я никогда не был так близок к тому, чтобы заплакать, как в этот миг. Я, не проливший ни единой слезинки с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. Старушка сидела против меня сгорбившись, опустив глаза. Она заговорила снова, но теперь ее голосок уже не щебетал:
— А все оружие. Зачем людям оружие? Раньше им приходилось охотиться, чтобы жить. Ладно. А потом? Убивать зверей ради собственного удовольствия. И убивать ближнего. О, это оружие! Оно порождает убийц и войны. У моего мужа была когда-то большая коллекция, бесценная коллекция старинных мечей, копий, кинжалов и бог знает чего еще. После его смерти я передала ее одному музею. Не хотела держать оружие у себя в доме. Мой старший внук любит охотиться. Я ему сказала: «Если тебе доставляет удовольствие зря, без пользы, забавы ради убивать животных, делай как знаешь, но чтоб в моем доме охотничьего оружия не было». Он, конечно, высмеял меня. Я для него просто глупая старуха. Я ему сказала: «Не смейся и поверь мне: оружие приносит несчастье». Я это знаю, чувствую. Из-за оружия я потеряла двоих сыновей. Миллионы матерей потеряли своих сынов. Из-за оружия я потеряла мою милую Стеллу, ты — свою мать, а твой отец — жену, которую он обожал. Если бы в доме не было того пистолета…
