Страна ждет слова, разрушены и загажены храмы, Библия и Евангелие идут на черном рынке заодно с книгами модных поэтов, но это только в Москве и крупных городах, а в провинции верующие заклеивают болтовню антирелигиозных брошюр, оставляя цитаты из Писания. Я не могу забыть мужика на паперти одного из московских храмов: «Православные! Я из Курска — у нас все сожжено, хоть какую-нибудь книжку о Боге, ради Христа!..»
Но мы ничего не хотим знать о Курске или Мценске, мы и до сих пор, пройдя через полувековой опыт наказания за упоение собственными переживаниями, продолжаем мучиться только за себя, полагая свои проблемы единственно достойными внимания и сострадания, мы увлечены только своей неутоленной жаждой сиюминутной справедливости, продолжаем лелеять собственный героизм, знать ничего не зная об истинном страдании — источнике того покоя и света, что струится и струится в русском Православном Храме. Мы все время начинаем с белого листа, изобретаем велосипеды, равнодушие и неуважение к собственному богатству никак не свидетельство широты натуры, но непростительное невежество, и уже больше нет сил, хватит ему умиляться. Едва переступив порог Церкви, еще не преклонив колена перед святыней, мы дерзаем уже «окармливать» Церковь вздором интеллигентского морализма, выдавая все ту же антихристову структуру, забывая путь, пройденный русской интеллигенцией от «младенческого лепета» Белинского к наглости Писарева и через вооруженное невежество большевиков — к ничтожеству сегодняшнего либерализма. Ничего не зная о культуре, мы с хлестаковской легкостью рассекаем ее живое тело, клянемся именами Рублева, Пушкина, Достоевского и Блока, отрицая при этом свв. Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Оптинских Старцев и о. Павла Флоренского, без которых существо истинной гениальности их современников и понять-то в полной мере невозможно. Утверждая недостаточность для современного человека и современного философского мышления — Откровения, Слова, запечатленного в творениях Святых Отцов и Божественной Литургии, мы апеллируем к «современному» — к западным философским системам, к просветительскому гуманизму, забывая о том, что все мудрствования просветительства дали лишь Конвент и гильотину, а бескорыстие и чистота русского нигилизма и народовольчества — Лубянку и Колыму.
Можно себе представить модель такого, по всей вероятности, безблагодатного обращения к религиозности, вере, православию. Это не столько сомнение в истинности своей интеллигентской веры, сколько отталкивание от интеллигентской среды с ее самоуверенностью и довольством собой. Это путь той же гордыни, но только отчаявшейся что-то конкретно изменить в чудовищной реальности, путь некоего компромисса и договора с собой: подмена одних понятий другими, подстановка в общепринятый и такой привычный мировоззренческий стандарт — некой влекущей и красивой символики и метафоричности. При этом словно бы все остается на своих местах, и прежде всего — Я-сам, с моим огромным опытом свободной и борющейся души, с четким кодексом морали, норм и истин, с огромным богатством новейших знаний и достижений XX столетия, переварившего все добытое человеческой культурой и отсеявшего чепуху двухтысячелетнего шаманства. А кроме того, придя в Церковь, я прикасаюсь к неведомой мне жизни народа, странным образом (по всей вероятности, в силу своей бесконечно воспеваемой рабьей покорности) сохранившего этот обветшалый институт во всем его поэтическом обаянии. Я уже не один, не в кружке героев (для которых, как показали страшный прошлый и новейший опыты, путь к предательству и провокаторству столь близок и прост), — и как заманчиво использовать этот красивый древний институт для своих благородных целей, обогатить его современными интеллектуальными прозрениями, перетряхнуть обветшалые представления, — и уже отсюда, с высоты амвона, обратиться на сей раз не к кучке единомышленников с их дрязгами и путаницей, а действительно к народу, к огромной стране, приученной всей своей историей прислушиваться и сохранять сказанное здесь слово. Ведь я же, вслед за Л. Толстым «не сошел с ума», чтобы всерьез, как какая-нибудь старушонка, считать, что 1 и 3 одно и то же, что мир был сотворен в шесть дней, что существуют ангелы и черти, — но я принимаю правила этой освященной веками игры, я готов даже глотать разбавленное водой вино и жевать подсушенный, «известным способом нарезанный» хлеб, будучи убежден, что и все вокруг знают то же, что и я. И я при этом не кощунствую, а всего лишь исполняю обряд, чтобы быть уже не одному, а со всеми: вера требует такой одежды, я втискиваю себя, влезаю в нее, ибо другого пути у меня нет.
