Буров привалился к стене окопа, рукавом вытер с лица кровь, свою ли, чужую, не разобрал. Чад, тлен, серная вонь — от термитных снарядов. Не продохнуть.
Появился старшина Дударев.
— Сержант Буров. Политрук приказал оставить внешнюю линию обороны и отойти всем в блокгаузы, к заставе.
— Почему отойти?
— Траншея и окопы порушены, потери личного состава… Протяженность обороны нужно сократить… Отобьем эту атаку — и собирай бойцов судорожно-срочно к заставе…
* * *
Буров вел за собой Карпухина, Лазебникова и еще двух пограничников, кативших «максим». Они отходили последними. Траншея и ход сообщения были завалены земляными глыбами, поэтому пограничники пошли поверху; направляющий — Буров, замыкающий — Дударев. Огибая воронки, в одной из них нашли раненного в голову и обе ноги Шмагина — заполз при артобстреле, — подхватили его под мышки, понесли.
Немцы не стреляли. Репродуктор на радиомашине: «Красные пограничники… Немецкое командование… Прекратить сопротивление…»
Не спадала изнуряющая духота, хотя солнце опустилось к горизонту. Оно было недоброе, густо-алое, словно набухшее кровью. Да, русской крови уже пролито здесь в избытке, и тяжело после этого покидать внешнюю линию обороны. Лучше умереть, нежели отступать. Но политруку виднее. Приказано оттянуться к блокгаузам. А оттуда отходить некуда.
Шмагин жалостно, в забытьи стонал. Карпухин его уговаривал:
— Потерпи, Миша, потерпи, дорогой. Донесем — перевяжем, накормим-напоим…
Миша Шмагин из города Киева, с улицы Большая Подвальная, знаток анекдотов, конфузившийся от того, что мать прикатила проведать тебя, ты вдосталь окропил своей кровью участок, который мы покидаем. Отступать хуже всего. А ты, Миша из Киева, крепись, не помирай.
Во дворе заставы пограничники остановились возле овощехранилища. Из подвала вышел Завьялов, потер лоб, подбородок, сказал:
— Заносите Шмагина… И попрощайтесь с лейтенантом, кончается он…
— Не может быть! — сказал Буров.
— Прощаться по-быстрому, — сказал Завьялов. — Покуда Михайлов в сознании и покуда фашисты позволяют…
Лейтенант Михайлов лежал на соломе, как и прочие раненые. Мигавшая коптилка освещала его сомкнутый, провалившийся рот, бескровные щеки, полуоткрытые глаза, заостренный нос. Политрук прав: не жилец, вот-вот отойдет. Вокруг толпились, кто-то всхлипнул. Заплакать бы и сержанту Бурову, да не выжать слез. Мымра он, Буров, точно — угрюмый, скучный, бесчувственный человек. А уж он ли не симпатизировал начальнику заставы. Но проявить это не смог и не сможет. И Наде симпатизировал, лейтенантовой жинке. А Верка, девчонка, сиротой круглой останется, если уцелеет в своем пионерлагере, — и туда война, должно, заявилась.
Чуть слышно Михайлов прошептал:
— Товарищи…
И больше ничего не сумел произнести. Губы беззвучно подергивались, с хрипом вздымалась грудь под шинелью, которой он был укрыт. Политрук опустился на колени и поцеловал его в лоб. Выпрямился. Постоял. Сказал:
— Хлопцы, по местам.
В подвале было мрачно и скорбно, но Бурову хотелось задержаться, побыть с лейтенантом, еще живым, еще живым! Политрук подтолкнул сержанта к выходу, и он вышел.
Во дворе Буров закурил. Во рту стало горько, как от полыни. Но курево глушит жажду и голод. На западе солнечные лучи пропарывали облако, на востоке небо безоблачно. С востока — канонада, как молотами бьют, а у них тихо, не угомонились ли немцы? Хорошо бы. Надо уходить в блокгауз, а еще не мертвый лейтенант Михайлов останется лежать в подвале, на охапке соломы, сквозь которую выглядывают проросшие картофелины.
Лейтенант Михайлов предупреждал: немцы нападут. И вот напали, и лейтенант умирает, израненный. А сержант Буров, невредимый, живет-поживает, тот Буров, что занимался самообманом: немцы-де не посмеют с войной…
В блокгаузе тоже было смрадно и тоскливо, как и в овощехранилище. Он был основательно поврежден: в накате трещины, амбразуры будто сплющены, засыпаны, вход разворочен. Обстрел из блокгауза вести почти невозможно, пересидеть артподготовку — это да.
Глаза привыкли к темноте, Буров разобрал: бойцы сидят, лежат, перематывают портянки, перезаряжают оружие. В закутке — голоса:
