Она была в забытьи, пьяная... Совершенно опешив, я невольно наклонился.
Попытался задернуть задравшуюся юбку или то, что с трудом можно было назвать юбкой. Но спохватился - опять лезу не в свое дело. Парень даже не пошевелился.
Я узнал в парне тезку своего, Ивана, сына хозяйки, у которой мы брали молоко. Потеряв над собой контроль, я начал хлестать Ивана по щекам, по ушам. Вспыхнула обида за поругание в человеке человеческого облика, за уничтожение в человеке святого, Богом данного.
Наконец я опомнился, но что-то надломилось во мне. Теперь я уже спешил.
Теперь я должен был зайти в тот дом, где жили Волчки, так их звали в поселке.
Так звали и мою мать, ее девичья фамилия тоже была Волкова, Наталия Петровна Волкова...
Мария Матвеевна Волкова была одна-единственная в поселке, кто держал корову.
"Вот, настрогал, а кормить мне", - ругалась она, когда зять бывал, как она говорила, пьян в "сиську". - "А их восемь. Их прокормить - не на забор влезть. А ты бы тоже, поубавила б свой пыл-то!", - говорила она дочери.
Я зашел к ним. Дома никого не оказалось...
"Господи! Что это? Как это? Кто мы? - думал я. - Все вокруг какая-то неправда! Все какая-то ложь... Неужели правда - это то, что человек, лишенный Бога, лишенный веры в Бога, превращается в скота? Неужели правда - это то, что Бог, прощая человеку грехи, возвышает человека, наполняет его жизненной силой? Неужели это правда, что, убивая в нас Бога, убивают и нас? Лишают человека его тормозов...
Неужели это правда, что обобществленная собственность делает человека всего лишь участником, зрителем? Участником игры, и только! Все для всех, и никакое здесь "само" не работает - ни самообразование, ни самовоспитание, ни самоконтроль. "Само" превращается в "антисамо"... Самоцельность, целомудренность теряются. Работают вульгарная самообогащенность, самолюбие, вороватость, доведенные до абсурда. Вот русский человек и забыл свою самоцельность, целомудренность.
При обобществленной собственности да еще без Бога все потерялось, все растаяло, как дым", - мрачно думал я.
* * *
Вспомнилось, как однажды вот так же шел на дачу...
Шел зимой. Дачу взломали, и надо было закрыть разбитые стекла, забить вывороченные из петель двери.
Шел вдоль шоссе. Следующую электричку до своей станции надо было ждать больше часа. И хотя по времени получалось то ж на то ж, я пошел пешком.
Спешил, нервничал...
Шоссе безлюдное. Движение стихло, почти прекратилось.
Метель разыгралась неожиданно, вдруг. Ветер сшибал с ног. Я поднял воротник пальто из плащевой ткани.
"Со смехом внутри", - вспомнилась шутка продавщицы пальто.
Вдруг услышал стон. Померещилось, наверно, подумал я. Стон повторился опять и опять.
Я осмотрелся вокруг. Снег колючками бил в лицо. Летел за шиворот. Таял на шее.
В стороне от шоссе из-под снега торчал ботинок. Стон раздался со стороны ботинка.
Я машинально шагнул туда. Провалился по пояс в сугроб, лег на живот, пополз. Все-то мне неймется. За ботинком поднимался бугорок снега.
Я пополз вдоль бугорка. Где-то здесь должно быть лицо, подумал я. Стал торопливо разгребать снег. Выкопал шапку.
Я очень волновался. Руки коченели...
Стал копать в сторону ботинка. Вот оно, натолкнулся на лицо. Человек был небольшого роста. Шапка слетела с головы. Я разгребал снег, освобождая плечи, грудь. Человек застонал. Я стал разгребать снег еще быстрее, лихорадочнее.
Тащить за плечи. Понял, что тяну не в ту сторону. Развернулся. Сам почти увяз в сугробе...
Человек, распластавшийся на дороге, пришел в себя.
- Помогите! - едва расслышал я его слова. В замерзающем я узнал сына Марии Матвеевны, тезку своего, Ивана. Видел его не раз. Всегда пьяного.
- Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.
Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.
Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.
Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.
