Об Иване-царевиче по-прежнему ни слуху ни духу. Ежели черный Кощеев конь что и ведал, то уст не разомкнул — только глянул на нее из стойла и продолжал сено жевать. Но плетка, свисавшая с Кощеева седла, оказалась не тою, что видела она каждое утро. Дотронулась Марья Моревна до нее, и от простой сыромятной кожи кольнуло пальцы силой могутной, а ноздри защекотал запах крови и насилия.
Марья Моревна аж вскрикнула от радости. Зато Иван не радовался, что опять проник он в крепость, аки вор, и второй раз пришлось ему без жены убираться. Еще более досадовал он на то, что не удалось даже одним глазком на нее глянуть: предчувствие сказало ему, что хозяин дома. А вновь обретенный конь Ивана-царевича не вошел еще в ту силу, чтобы встретиться с ворогом один на один.
Оттого поворотился он спиной к царству Кощееву, лицом к утреннему солнышку и проскакал на резвом жеребчике много верст к юго-востоку, покуда не выехал на раздольные зеленые луга тихого Дона. Именно там, по увереньям гвардии капитана Акимова, водятся лучшие на Руси кони, и это мнение разделяли казаки Дона, Кубани и Терека — все знатные коневоды.
Иван глядел, как жеребенок плещется в реке и катается по шелковой траве прибрежной, смывая и оттирая грязь да колтуны, коими запаршивел за много дней в навозной куче. Глядел и понимал, что никогда еще столь могутный конь не щипал сочные травы придонские, но покамест, кроме него, никому это не ведомо. Сперва надобно коня взлелеять-выхолить. Воды и травы тут в достатке, да вот скребница осталась в мешке под седлом Бурки, который, от медведя спасаясь, добежал, поди, сердешный, до самой Сибири.
Случилось Ивану столкнуться с отрядом запорожских казаков, промышлявших раздорами с братьями своими черноморскими. К ним и обратился Иван с просьбой продать кое-какую утварь, дабы коня обиходить. Поглядели казаки на жеребеночка — не присвоить ли себе, — но, встретя взор Ивана, столько натерпевшегося и от людей, и от зверей, да приметя саблю его острую, решили не связываться.
Распри с черкесами — это что, забава. Ну, вынесешь из них шрам-другой да сотню баек для баб, а этот россиянин так зыркает холодным голубым глазом да так за саблю держится, что с ним, поди-ка, не до забав будет. Так рассудили казаки, и дали ему целый набор щеток да скребниц, и платы никакой не взяли, разве что напросились на костре его ужин себе сготовить, а жеребчику дозволить порезвиться с их кобылицами на лугу.
Иван дозволил, хотя весьма сомневался, что конь его уже вошел в ту пору, когда кобылицами интересуются. Однако же ошибся он и, лишь увидав игры его на лугу, признал, что жеребчик растет не по дням, а по часам.
Казаки тоже им восхищались: дать бы ему побегать на воле, покуда какой-нибудь умник не сообразит мзду взимать за улучшение конной породы. На что и царевич, и конь его ответили такими широкими ухмылками, что даже бравые казаки смутились и поспешили продолжить путь к берегам Черного моря, где мечи звенят и стрелы свистят, а все безопасней, чем в этакой странной компании.
Оставшись один, Иван уселся на берегу Дона, кидал камушки в воду и следил за жеребенком, щиплющим луговую траву. Даже сейчас в этом неуклюжем голенастом существе виделась гордая стать лучшего коня на свете. Иван отмыл его, отскреб, и черная шкура отливала теперь алмазным блеском, напоминая по окраске сородича его, Кощеева жеребца, — тот разве помощней да в холке пошире. Иван все удивлялся, как это Баба-Яга такого коня в навоз выкинула. Можно, конечно, и самого жеребчика спросить, но царевичу, несмотря на виданное и слыханное в скитаньях по свету, как-то неловко было заговаривать со своим собственным конем — для этого чарку-другую водки опрокинуть надобно. А жеребенок после нескольких слов, брошенных возле моста через Огненную реку, тоже помалкивал. Любопытство, что ни день, снедало Ивана, и наконец не совладал он с ним, рискуя дураком себя выказать:
— Поведай-ка, отчего ты в такую немилость к своей бывшей хозяйке впал, что она в навозе тебя держала?
— Не хотел мяса человечьего есть, — пробасил жеребенок. — Не по вкусу мне оно, да и зубы не те.
