Гусли ожили, зазвенели, приглашая к вниманию. Струны повели мелодичный разговор, звон по залу поплыл неторопливый и торжественный, словно человек пошел, да не по полу деревянному, по занесенному порошей снежной озеру, покрытому тонким, звенящим льдом.
Гусляр тихо засвистел, будто ветерок поднялся, зашептал, точно камыши закачались, зашуршали. Гусли заиграли бойче и веселее, обволакивая сердце приятной истомой, внушая надежду на скорое торжество и праздник, мол, пора и в пляс пускаться. Неожиданно смолкли и заиграли по-иному: медленно, с задумчивой тихой грустью.
В стольном городе во Киеве
У славного князя Владимира
Было пированье — почестный пир,
Было столованье — почестный стол
На многие князи, бояра
И на русские могучие богатыри,
Голос у молодого гусляра оказался хорошо поставленным, приятным и завораживающим своим пением. Из кухни, оттянув штору, выглянули две пухленькие русоволосые девушки, со смешливыми ямочками на щеках. Прохор, сделав строгие глаза, приложил к губам палец, тяжело облокотился на стойку.
Будет день в половина дня,
Будет пир во полупире;
Владимир князь распотешился,
По светлой гридне похаживает,
Таковы слова поговаривает:…
— Вот, послушайте, — Оскар ткнул ложкой в сторону певца, — все песни, как по Ивану, о чести, да о долге, а во имя чего?
— Во имя славы земли Русской — Родины-матушки, — отозвался Иван.
— Неужто? Пьяный князь решил потешиться и твоего тезку — Ивана, гостиного сына, подбивает рекорд поставить — проскакать от Киева до Чернигова девяносто мерных верст промеж обедней и заутреней. Не успеешь — голова с плеч.
— Князь его не заставлял, мой тезка сам вызвался, чтоб честь отстоять у Тугарина Змеевича, — ответил Иван.
Ехать дорога не ближняя,
И скакать из Киева до Чернигова
Два девяноста-то мерных верст,
Промежу обедни и заутренни,
Ускоки давать кониные,
А бьюсь я, Иван, о велик заклад,
Не о ста рублях, не о тысячу,
О своей буйной голове.
— Все дураки за грош жизнь ставят, — Оскар посмотрел на Ивана и добавил, — Бесценная она у Иванов и копейки не стоит.
Борис невнятно проворчал, обгладывая утиную ногу. Портвейн кончился, Оскар разлил пшеничной медовухи. Завидев девушек, весело подмигнул им и помахал рукой, приглашая к столику. Девушки сделали вид, что не заметили, во все глаза смотря на калику, слушая его пение.
Гой еси, хозяин ласковый мой!
Ни о чем ты Иван, не печалуйся;
Сива жеребца того не боюсь,
Кологрива жеребца того не блюдусь,
В задор войду — у Воронка уйду;
Только меня води по три зори,
Медвяною сытою пои
И сорочинским пшеном пои.
— Конь гурман, — захихикал Оскар, выпивая очередной кубок. — Мудренее хозяина, Ивашки, будет.
— Ты все задеть меня хочешь? — спросил Иван.
— Нет, учу уму-разуму.
Борис положил руку на плечо младшего брата, в его глазах блестели хмельные огоньки.
— Ты, меньшой, не серчай, Оскар как за границей побывал, характер склочный заимел. Все ему не нравится, ничто его не устраивает.
— Там цивилизация, а здесь, по сей день, щи лаптями хлебают.
— Заграница на нас держится, не мы на ней, — Борис добродушно усмехнулся, подлил братьям медовухи.
— Вот византийцы, постоянно богатырей наших на службу приглашают, наши в Риме служат, у греков, в Гишпании, по всему свету.
— Потому что не только силен, но глуп и покорен русский мужик, — ответил Оскар, поднимая кубок. — Здрав будь, Борис. А ты, Иван, чего волынишь или зазорно со старшими братьями пить?
— Нет, я много не пью.
— Правильно, Ванюша, — Борис звякнул кубками со средним братом, — мы мало не пьём. За здоровье Руси — нашего могучего царства-государства!
Оскар поморщился:
— Миф это, нет такого царства-государства, — но кубок осушил до дна.
А князи-то и бояра испужалися,
Все тут люди купецкие
Окарась они по двору наползалися,
А Владимир-князь со княгинею печален стал,
По подполью наползалися,
Кричит сам в окошко косящатое:
— Гой еси ты, Иван — гостиный сын!
Уведи ты уродья со двора долой;
Просты поручи крепкие,
Записи все изодранные!
— Точно, — Борис вытер усы и бороду, — кони наши богатырские, под стать хозяевам, не сравнить с басурманскими. За коней богатырских! — он быстро наполнил кубки.
