Про «Груз-200»
— И еще раз произнесу слово «поразительно», но именно после мелодрамы «Мне не больно» Балабанов снял, пожалуй, самый жесткий свой фильм «Груз-200», вызвавший яростные нападки критиков. Сценарий я прочел, вернувшись с премьеры «Мне не больно». Говорил себе: «Не читай, потерпи до утра, посмотришь на свежую голову». Нет, не удержался. Текст меня оглоушил. Может, подействовал контраст с тем, что несколькими часами ранее видел на кинопросмотре. И тут я совершил ошибку. Позвонил Балабанову, стал что-то рассказывать о сценарии, а потом произнес роковую фразу: «Не хочу, чтобы ты это снимал. Не надо». Я не должен был говорить подобное. Актер не имеет права давать советы режиссеру, тем более в такой форме. Это прозвучало бестактно с моей стороны. А Леша очень хотел, чтобы я снялся в «Грузе-200», нашел роль. К утру я поостыл, понял, что погорячился, и еще раз позвонил Балабанову. Сказал: «Леша, прости. Был не прав». Он закричал в трубку: «Ты же знаешь, я никогда не позволю себе неоправданной жестокости на экране. Значит, так нужно!.. Даю двое суток на размышление. Подумай и решай». Мне хватило одного дня. Я позвонил помощнице Леши, его ассистентке по актерам, и сообщил, что готов сниматься. А в ответ услышал, что... на роль утвержден другой исполнитель. Произошло нечто странное, но я не стал выяснять, разбираться. Ну взяли и взяли. Не говорить же, как в детстве: «Брось Юлю, возьми Лезю». Сергей Ашкенази пригласил в «Искушение», где я сыграл художника, влюбившегося в девушку своего сына. Прошло время, и вот как-то в декабре сижу дома и слышу телефонный звонок. Это был Алексей: «Серега, ты отказался сниматься в «Грузе», но должен озвучить роль, иначе мы с тобой враги». Я начал объяснять, что ни от чего не отказывался, но Балабанов не хотел ничего слушать и твердил свое: «Прилетай в Питер. Все надо закончить до Нового года». Мы с женой Леной смотрим на висящую на кухне большую доску-календарь, куда я записываю всю свою работу — спектакли, гастроли, съемки, и видим, что единственное свободное окно — 23 декабря. Лена шепчет в ухо: «Надеялась, ты в этот день отдохнешь...» Но Балабанов прет как танк: «Бери билет, в Пулково встретим!» Что делать? Лечу. Начинаю озвучивать. Процесс идет непросто, наконец получается то, чего добивался режиссер. Около семи часов вечера выхожу из студии на перекур, включаю мобильный и вижу два пропущенных звонка — от Лены и из театра. Ну дом — понятно, а Вахтанговский — что? Набираю номер и слышу в трубке: «Сергей Васильевич, а вы знаете, что сегодня мы играем «Амфитрион»? Зрители в зале, артисты загримированы и готовы выйти на сцену, только вас, главного исполнителя, нет». Я впал в ступор и смог произнести одно слово: «Да?» Сердце рухнуло куда-то вниз... Конечно, в театре на меня сильно обиделись. Никогда не бывало, чтобы я опаздывал или, тем более, срывал спектакль! В тот вечер пришлось отменять «Амфитрион», возвращать публике деньги. Понятное дело, меня оштрафовали, лишили годового гранта, но это чепуха по сравнению с тем, что я подвел людей... Вернувшись в Москву, поехал домой и первым делом направился к календарю, где напротив 23 декабря белым по черному было написано: «Амф.». Куда мы с Леной смотрели? Колдовство! Вот так я в последний раз прозвучал у Балабанова... Потом мы изредка созванивались, бывая в Питере, я думал, что надо бы забежать к Леше на Васильевский, но откладывал до следующего раза. Теперь уже придется ехать на Смоленское кладбище... 18 мая я играл «Черного монаха» и после спектакля обнаружил восемнадцать непринятых вызовов с незнакомых номеров. Первыми дозвонились из программы «Вести». Я только ахнул... На похороны не попал, три вечера подряд в театре шла премьера «Евгения Онегина», но в июне обязательно буду в Питере, приду на могилку и скажу: «Прости, Леша! Если в чем виноват...» Жалко, жалко...
Военно-полевой романтик / Искусство и культура / Кино
Военно-полевой романтик
/ Искусство и культура/ Кино
Не стало Петра Тодоровского
Самое замечательное качество Петра Ефимовича заключалось в том, что он был абсолютно «личный» человек. Он был современником шестидесятых — семидесятых, с их неповторимой доверительностью и пристальным вниманием к частной личности. Поэтому для него было совершенно невозможно никакое официальное бытие и житие. Он всегда мне немного напоминал нашего общего большого друга, писателя Виктора Некрасова, который тоже был фронтовиком, многое повидавшим, и при этом совершенно свободной, так сказать, неофициальной личностью. Вот и Тодоровский был абсолютно независим. Он никогда не ощущал себя рядом с властью и отличался полной незаинтересованностью в официальных радостях и соблазнах.
