— Да, это, скорее всего, переломный момент. Притом что прогнозирование является традиционной сферой деятельности ЦСР и моим, можно сказать, личным профессиональным увлечением, впервые наш прогноз сбылся в таком формате, что стал предметом обсуждения не только в России, но и в мире. В политических науках возможность точных прогнозов очень ограничена. Наш доклад — тот редкий случай, когда прогноз строился не на интуитивных догадках, а на фактах. А именно — на первичном социологическом материале, который мы успели осмыслить раньше других. Тогда, два года назад, доклад скептически восприняли и экономисты, и социологи, и политологи... Все изменилось с началом массовых протестов, вылившихся в острый политический кризис. До этого мы были просто одним из проправительственных экономических центров, не более того.
— Вы перестали быть проправительственным центром?
— Мы оказались в уникальном положении. Власть явно нас недолюбливает, но это отнюдь не отменяет нашего тесного сотрудничества. Более того, в последнее время поток заказов от различных ведомств и госкомпаний заметно возрос. ЦСР — своеобразный символ сложной путинской эпохи. Масса межличностных противоречий и институциональных конфликтов, и тем не менее различные группы элиты умудряются относительно мирно уживаться друг с другом. Есть инстинктивное стремление не растягивать дистанцию до предела, когда все отношения рвутся.
— Неужели никогда не звучало пожеланий изменить тон ваших комментариев?
— Серьезное напряжение возникло в октябре прошлого года. Тогда ЦСР занял твердую позицию по вопросу предложенной правительством пенсионной реформы, с которой мы были категорически не согласны. Давление стало настолько ощутимым, что я оказался на грани ухода из организации. Последней каплей стала появившаяся в самый разгар дебатов по пенсиям черновая версия нашего очередного политического доклада. Она, в частности, содержала три сценария, одним из которых была революция, а другим — вымирание русского народа. Эти выводы сильно искажали полученные нами социологические результаты, поэтому мы вычеркнули их из окончательного варианта. Но в предварительный текст, который мы предоставили нескольким изданиям, они попали... Я предпринял все, чтобы разъяснить нашу позицию. Тем не менее как минимум два месяца организация жила в состоянии неопределенности. Ситуация разрядилась после того, как Владимир Путин не поддержал предложения правительства и предложил совершенно иной вариант реформы, который по большинству пунктов сблизился с нашей точкой зрения.
— Уйдя девять лет назад из правительства, вы не только не канули в медийное небытие, а обрели гораздо большую известность. Но о вас, о вашей семье известно по-прежнему очень мало.
— Моя семья, как губка, вобрала потрясения прошлого века, через которые прошла страна. История мамы — яркий пример вертикальной мобильности, заданной советской властью. Нет, она не сделала головокружительной карьеры: всю жизнь проработала в школе, стала завучем. Но в старой, дореволюционной России простая крестьянка из деревни, получившая высшее образование, была редчайшим исключением из правила. История отца — пример социальной катастрофы. Он происходил из обрусевшей семьи прибалтийских немцев. Дед, Федор Гессе, принадлежал к тому, что мы бы сейчас назвали хай-тек-отраслью. Был инженером, на заре XX века устанавливал первые электрические лифты в Санкт-Петербурге. В начале 1920-х годов — семья тогда перебралась во Владивосток, последний оплот белого движения, — одна английская фирма предложила ему работу в Сингапуре. И дед склонялся к тому, чтобы его принять. Но отец, которому было тогда 16 лет, категорически отказался покидать Россию. Они вернулись в Петроград. Дед вскоре умер, и отец оказался в очень сложном положении. В университет путь для него был закрыт в силу «чуждого классового происхождения», с работой тогда тоже было плохо. В конце концов ему удалось поступить в метеорологический техникум. Он попал в среду полярников, бывал в доме Отто Юльевича Шмидта. Сам провел несколько лет на островах Северного Ледовитого океана. Именно это и спасло его в 1930-е годы. Отец проходил по делу об убийстве Кирова, попал под общий каток. Но, к счастью, находился в это время в Арктике. У НКВД в буквальном смысле не дошли до него руки.
