Да, теперь, когда я гордо восседал на козлах рядом с кучером Джимом Уордом, меня обуревали совсем иные чувства, нежели те, какие испытывал я, когда в прошлый раз уезжал из дому, расставшись с душенькой Мэри и увозя в Лондон свой бриллиант!
Прибыв в Грампли (от нашей деревни это всего в трех милях, и дилижанс обыкновенно останавливаемся здесь, чтобы можно было опрокинуть кружку эля в «Гербе Поплтонов»), мы увидели у гостиницы такое стечение народу, словно ждали нашего члена парламента, самого мистера Поплтона. Тут был и хозяин гостиницы, и все жители Грампли. Тут же оказался Том Уилер, форейтор из почтовой конторы, которую держала в нашем городке миссис Ринсер, он погонял старых почтовых гнедых, а они — господи боже мой! — они тащили желтую колымагу моей тетушки, в которой она выезжала не чаще трех раз в год и в которой восседала сейчас собственной персоной в шляпке с пером, накинув на плечи великолепную кашемировую шаль. Она махала из окна кареты белоснежным носовым платочком, а Том Уилер кричал «ура», и ему вторила целая орава маленьких негодников, которые рады покричать по всякому случаю. Как, однако же, переменился ко мне Том Уилер! Помнится, всего несколько лет назад, когда я прицепился как-то сзади к почтовой карете, чтобы немножко прокатиться, он, перегнувшись с козел, огрел меня кнутом.
За каретой тетушки катил фаэтон отставного моряка лейтенанта Смита, он сам правил своей толстой старой лошадкой, а рядом восседала его супруга. Я глянул на переднее сиденье фаэтона и опечалился, не увидев там некоей особы. Но — о, глупец! — вот же она, в желтой карете моей тетушки, раскраснелась как маков цвет, и сразу видно — счастлива! Ах! Так счастлива и так хороша. На ней было белое платье и небесно-голубой с желтым шарф — тетушка уверяла, что это цвета Хоггарти, хотя, какое касательство имели Хоггарти к небесно-голубому и желтому, я не знаю по сей день.
А затем оглушительно затрубил почтовый рожок, четверка резво взяла с места, и дилижанс укатил; мальчишки вновь заорали во все горло, меня втиснули между миссис Хоггарти и Мэри; Том Уилер вытянул гнедых кнутом; лейтенант Смит (он сердечно пожал мне руку, и его громадный пес на сей раз не проявил ни малейшего желания меня цапнуть) принялся так нахлестывать свою лошадку, что вскорости на ее толстых боках выступила пена; и во главе такой-то, смею сказать, невиданной процессии я торжественно въехал в нашу деревню.
Моя дорогая матушка и сестрицы, — благослови их бог! — все девять в своих нанковых жакетках (у меня в чемодане для каждой был припасен подарочек) не могли позволить себе нанять экипаж и ждали у дороги при въезде в деревню, изо всех сил махая руками и носовыми платочками; и хотя тетушка едва их заметила и лишь величественно кивнула, что вполне простительно владелице столь солидного состояния, зато Мэри Смит старалась, пожалуй, еще более моего и махала ручками не меньше, чем они вдевятером. Ах, как плакала, как благословляла меня дорогая моя матушка, когда я подошел к ней, и называла меня своим утешением и любезным сыночком, и глядела на меня, будто я являл собою образец ума и добродетели; а меж тем я был просто счастливчик, который с помощью добрых людей вдруг заделался чуть ли не богачом.
Ехал я не к себе домой — это было условлено заранее, ибо, хотя матушку с миссис Хоггарти и не связывала особливая дружба, матушка сказала, что для моей же пользы мне лучше остановиться у тетушки, и сама отказалась от удовольствия лицезреть меня ежечасно, и хотя дом ее был куда скромней тетушкиного, я, нечего и говорить, поселился бы в нем куда охотнее, нежели в более роскошном жилище миссис Хоггарти, не говоря уж об ужасном Росолио, которое мне предстояло теперь пить галлонами.
Итак, мы подкатили к дому миссис Хоггарти; по случаю моего приезда она заказала великолепный обед и наняла на вечер лишнего лакея, а выйдя из кареты, дала Тому Уилеру шесть пенсов, сказавши, что это ему на чай, а за лошадей она расплатится с миссис Ринсер после. Выслушав эти слова, Том в сердцах швырнул монету наземь и яростно выругался, за что тетушка по справедливости назвала его грубияном.
