пространство, и время.
Эта мысль выглядит совершенно абсурдной: для "здравого смысла" бытие
вне пространства и времени кажется непредставимым и, следовательно,
невероятным. Но здесь у "рацио" отнято право на окончательное суждение. То,
что оно отбрасывает, оказывается приемлемым для науки.
И, как в случае с принципом дополнительности, выясняется, что
религиозная мысль уже давно предвосхитила эйнштейновское понимание природы
времени. Еще Августин, один из Отцов Церкви, отрицал существование времени
до возникновения материи /13/. Тогда это вызывало у многих философов
насмешки, и только теперь стало ясно, насколько он был близок к идеям
релятивистской физики. "Время возникло вместе с миром, - пишет, подтверждая
мысль Августина, Вернер Гейзенберг, - оно, стало быть, принадлежит миру, и
поэтому в то время, когда не существовало Вселенной, не было никакого
времени" /14/.
Все эти открытия первое время приводили ученых в отчаяние. "Когда я, -
признавался Гейзенберг, - после обсуждения предпринимал прогулку в соседний
парк, передо мной снова и снова возникал вопрос: действительно ли природа
может быть такой абсурдной, какой она предстает перед нами в атомных
экспериментах?"
Словом, сама наука приводит человека к факту парадоксальной
сверхрассудочной структуры мира. То, что для "здравого смысла" несет в себе
неустранимое противоречие, подтверждается в высшем типе
физико-математического и философского мышления.
x x x
Казалось бы, второй путь познания дал так много, что им можно было бы
ограничить наши поиски. Но торжествовать еще рано. Ворота замка открылись,
однако войти в него мы едва ли можем. Отвлеченное мышление - будь то наука
или спекулятивная философия - в силу самой своей абстрактности не может дать
окончательного и подлинного познания реальности. "Отвлеченное мышление, -
говорит Вл. Соловьев, - есть переходное состояние ума, когда он достаточно
силен, чтобы освободиться от исключительной власти чувственного восприятия и
отрицательно отнестись к нему, но еще не в состоянии овладеть идеей во всей
полноте и цельности ее действительного предметного бытия, внутренне и
существенно с ней соединиться, а может только (говоря метафорически)
касаться ее поверхности, скользить по ее внешним формам" /15/.
Вспомним в связи с этим, как видел соотношение между отвлеченными
конструкциями и живым мироощущением толстовский Левин. Едва только он
улавливал, в чем состоит смысл жизни, как теории теряли над ним власть.
"Мысли философов, - пишет Лев Толстой, - казались ему плодотворными, когда
он или читал, или сам придумывал опровержения против других учений... Но
стоило только забыть искусственный ход мысли и вернуться к тому, что его
удовлетворяло... и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как
карточный домик, и было ясно, что постройка сделана из тех же переставленных
слов, независимо от чего-то более важного, чем разум".
Эта особенность человеческого познания подтверждает мысль
экзистенциалистов, которые считают, что наше мировоззрение зависит от теорий
куда меньше, чем мы полагаем. Жизненная полнота познания уходит корнями в
это глубинное, загадочное "нечто". Следовательно, возникает необходимость
искать какой-то третий аспект в гносеологии, кроме эмпирического и
абстрактного. Он не только должен дополнить их, но и позволить реально
проникать в самую сущность познаваемого, как бы слиться с ним в одно целое и
видеть его "изнутри".
Так, например, если мы даже и построим теорию о сознании и мышлении,
она никогда не сможет заменить непосредственного живого акта личного
самосознания. Тем более идея Верховной Реальности, выведенная путем одного
отвлеченного мышления, останется безжизненной теорией и никогда не сможет
быть фундаментом для религиозного постижения.
x x x
Что же представляет собой этот "третий путь познания"?
В поисках ответа на поставленный вопрос лучше всего взять за исходную
