[...] Независимо кадетской партии, просветительные организации в рабочей среде являются предметом серьезных вожделений и для социально-демократической, и для социально-революционной партий.
Цит. по: Перегудова З.И. Политический сыск России (1880-1917). М.,
2000. С. 413-414.
№ 10
Из воспоминаний С.Е. Трубецкого
[...] Мама говорит, что государь умер (Александр III)... Все крестятся, все глубоко переживают. "Царь умер", - повторяю я, и на меня это производит впечатление не меньшее, чем если бы упала часть неба... Я ясно помню ощущение в городе какой-то торжественной придавленности: все переживали событие, и это живо передавалось моей детской душе [...]. Это было детское, но очень глубокое патриотическое и монархическое переживание, - переживание личное, но и в то же время - коллективное. Россия была еще тогда глубоко монархична, и это личное переживание дало мне в дальнейшем не только понять, но и почувствовать дух многих рассказов людей поколения моих дедов, с их ничем не затронутым, цельным и органическим монархическим миросозерцанием.
Надо признать, что не революция подорвала в русском народе его монархический дух: дух этот хирел уже раньше и тем самым создал самую возможность революции. Уже десять лет спустя после смерти императора Александра III дух русского народа был не тот, который я ощутил и пережил тогда ребенком. При этом монархическое чувство хирело не только у тех, кто был задет революционной пропагандой. Я сам, будучи принципиальным монархистом, с огорчением не ощутил в себе живого монархического чувства при торжественном выходе государя в Москве, в начале войны 1914 г.
В том же признавались мне и другие убежденные монархисты [...].
Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991. С. 9-10.
№ 11
Из воспоминаний В.Н. Коковцова
Переживания революционной поры 1905-1906 гг. сменились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идее величия личности государя и вере в безграничную преданность ему, как помазаннику Божию, всего народа, слепую веру в него народных масс, рядом с верой в Бога. Во всяком случае, в ближайшее окружение государя несомненно все более и более внедрялось сознание, что государь может сделать все один, потому что народ с ним, знает и понимает его и безгранично любит его, так как слепо предан ему.
Коковцов В.Н. Из моего прошлого.
Воспоминания 1903-1919 гг. Т. 2. М., 1992. С. 130.
№ 12
Из письма, перлюстрированного охранкой.
1912 г.
[В связи с приездом Николая II в Москву в 1912 г.], по общему мнению, энтузиазма и подъема так и не удалось создать. Народ ходил по улицам и площадям, являя собой скучную и тупую толпу. Более оживленный вид, бодрый, решительный и наглый, имела другая, численно не меньшая, толпа чинов полиции и охранки. [Народная толпа] одинаково пошла бы глядеть на похороны с музыкой, полет воздушного шара или большой пожар, вообще всякое бесплатное зрелище.
ГАРФ. Ф. 102 ДП ОО. 1912. Оп. 265. Д. 569. Л. 1391.
№ 13
Из автобиографии В.Н. Фигнер
В Шлиссельбурге началась наша долголетняя тюремная страда [...]. Режим заточения был построен по образцу французской Бастилии XVII-XVIII вв. Если б впоследствии он не был смягчен, никто из нас не вышел бы живым в силу одних материальных условий; я не говорю уж о моральных. Изоляция была полная не только от всего живого и всех живущих, но и друг от друга. Сумасшествие и самоубийство стояли перед каждым. 13 лет мы не имели переписки с родными, и во все, более чем 20-летнее пребывание в крепости ни один из нас не имел свидания.
[...] Решающим моментом для моего поведения по отношению к тюремщикам и крепостному режиму было заключение в карцер, в который я попала на третьем году заточения, защищая товарища (Попова)(. Многое мне пришлось передумать тогда, чтобы составить твердое решение о том, как вести себя дальше. Решением было: по незначительным, каждодневным поводам борьбы не поднимать (т.к. она ведет только к еще большим унижениям), но в серьезных случаях бороться до смертного конца.
Целых 15 лет не было обстоятельств, которые заставили бы меня действовать активно. Но в 1902 г., на 18-м году заключения в Шлиссельбурге и 20-м после ареста, случай представился. [...] Нам, без объяснения причин, начальство объявило, что мы вновь будем подчинены железному режиму первых годов заточения. Тюрьма в 1902 г. этого не вынесла бы, и, чтоб заставить Департамент полиции рассмотреть распоряжение местной власти, я сорвала со смотрителя Гудзя погоны. Военный суд и единственное наказание - смертная казнь должны были последовать за этим оскорблением действием. Как ни удивительно, эта участь миновала меня, и мы думаем, что причиною было, что вся Россия в 1902 г. была в предреволюционном брожении и, без нашего ведома, русская Бастилия являлась ненавистной эмблемой деспотизма, против которого разгоралась революционная борьба. Мой протест снял то, что угрожало нам, а вся администрация тюрьмы была смещена.
