Княгиня между тем рассматривала Антошку в длинный черепаховый лорнет с тем подозрительным вниманием, с каким обыкновенно смотрят благотворители на обращающихся к ним клиентов.
По-видимому, она осталась довольна первым впечатлением, произведенным на нее выразительным, бледным и худым лицом Антошки, и, отводя лорнет, произнесла ободряющим, мягким, но в то же время деловым тоном:
– Подойди поближе. Не бойся, мальчик!
Антошка только теперь увидал княгиню.
Осторожно ступая по ковру, словно у него был ларек в руках, и боясь что-нибудь задеть в этой полной мебели и всяких диковинных штук комнате, он сделал несколько шагов и остановился в почтительном отдалении.
– Еще ближе! – приказала княгиня.
Антошка приблизился к столу.
Первое впечатление охватившего его смущения уже прошло. Недаром же Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками для «бедного сиротки» преимущественно к хорошо одетым людям, норовя их по возможности «объегорить», как выражался он сам в минуты откровенности.
И Антошка довольно смело поднял свои умные, бегающие карие глаза на свежее, красивое, выхоленное лицо княгини и, помня наставления «графа», не состроил плаксивой физиономии, так как этого по обстоятельствам не требовалось.
По-видимому, наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь и о том, что они едят с золотых тарелок и, разумеется до отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные.
Но костюм княгини, признаться, разочаровал его.
Воображению его представлялось – да и фотографии разных важных барынь, выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, – что настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями, или по крайней мере в красных, а не то голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у которой так все красиво и пахнет чем-то приятным, одета вся в черном, точно монашка.
Только горевшие в ее ушах крупные брильянты указывали, по мнению Антошки, на отличие ее от обыкновенных барынь, которых он видал на улицах. Да и у многих из них были такие же камешки.
«Скупая, должно быть. Жалеет одежи», – решил Антошка.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Антошка, ваше сиятельство! – довольно бойко отвечал Антошка.
Он с особенным, свойственным мелким торгашам, щегольским мастерством произнес титул, которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь в департаменте герольдии [9], лиц, покупавших у него на улице спички, бумаги и конверты.
– А твоя фамилия?
Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь.
– Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство!
– Однако должна же у тебя быть фамилия?
– В документе, который граф отобрал у дяденьки, верно, обозначена фамилия.
«Граф» и «дяденька» решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили дело допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения.
– Так ты не знаешь, как твоя фамилия?
– Не знаю, – отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него.
– Кто твои родители?
– У меня нет родителей, ваше сиятельство!
– То есть умерли?
– Бог их знает. Надо полагать, что умерли.
– И матери не помнишь?
– Не помню.
– У кого же ты жил до сих пор?
– У Ивана Захарыча…
– Кто он такой… Твой родственник?
– Назывался дяденькой, только он не дяденька, а чужой… Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил… У него много детей живет в нищенках… На него сбирают… Этим он и живет.
Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел.
– Где живет этот Иван Захарович?
Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос:
– А теперь ты где живешь?
