– Ты меня царапаешь своими пятками, – говорит папа ночью, и мама днем сидит и мажет пятки кислым молоком.
…Тоненький голос вьется, плачет где-то под потолком в черном репродукторе, поет народную узбекскую песню. И вдруг я замираю посреди коридора, я даже ухожу в темный угол. Аккомпанемент – чуть тревожный, но уже наполненный предвкушением счастья, и затем спокойный голос Бернеса. «Темная ночь, только пули свистят по степи…» Песня накрывает меня пуховым одеялом, я цепенею, замираю, растворяюсь в заботе, нежности и защите.
Да, «Темная ночь» – это конец войне, это папа, это Самарканд… Фильмы – «Два бойца», «Воздушный извозчик», «Жила-была девочка», «В шесть часов вечера после войны», «Актриса» – они лечат лучше всяких лекарств, они необходимы больше сахара, кишмиша и даже хлеба…
Именно благодаря «Темной ночи» и этим фильмам на всю жизнь остро запечатлелось сладко-горькое, мучительное счастье воспоминаний…
В теплой темноте возвращаемся из летнего кино, куда часто ходим. Немного страшно. Рельсы, лежащие на голой, грязной и пустынной дороге, с редкой «кукушкой», остаются где-то далеко. В темноте переходим арык, идем оврагом, в небе висит серебряный диск луны. Мама говорит, что здесь луна совсем не такая, как в Рыльске.
Как-то из темноты выскочил узбек с ножом, гнался за военным, была замешана девушка. Папа рванулся на помощь… мамин крик:
– Не ходи!
Да, в Самарканде для меня война кончилась, о ней напоминает лишь вереница изувеченных мужчин с гармонью, поющих, просящих милостыню в вагоне. Недовольный шепот пассажиров: «Один выходит, другой входит…» Помню услышанное как-то утром: «Опять нашли на рельсах…» Не говорят, кого нашли, но я знаю – одного из тех, со страшно укороченным телом, что передвигаются днем на маленьких деревянных каталках, отталкиваясь от земли руками. Кто-то из них ночью лег на рельсы.
Папа, который устраивал наш быт всегда по примеру своих учителей-профессоров, сейчас пытается наверстать упущенное. За всю оккупацию прочитано книги две-три, не больше. В Крупце это была «Мать» Горького.
– Неужели что-то понимаешь? – спрашивала мама.
– Все, – отвечала я.
Но мне были понятны только отдельные слова, смысл же ускользал. А Вовка вообще не видел книг. И вот папа читает Вовке Чуковского – новые стихотворения про Бибигона и Васю Васильчикова. Мне они не нравятся. В них как-то все понарошку. Вот в «Мойдодыре», «Федорином горе», «Телефоне» – все настоящее. Но тех книг нет. Папа диктует мне различные тексты, я делаю много ошибок, мне десять лет, а училась я всего два месяца в Рыльске при немцах да два месяца после освобождения. Сижу за столом, папа расхаживает по комнате с книгой в руках, диктует нараспев… За апрель 1944-го, за месяц, я должна пройти программу 2-го класса.
Папа знакомится с братом, ведь из шести лет Вовкиной жизни папа с ним провел лишь год. И брат сразу взрослеет, встает с четверенек и из малыша превращается в мальчишку. Вовка открывает для себя мир и недаром бережно хранит воспоминания о Самарканде на протяжении всей своей недолгой жизни. За месяц до смерти он едет из Болгарии в Самарканд. Этот город для него – осознанное счастье благополучной жизни вместе с родителями. Самарканд – невиданная доселе счастливая жизнь. В Самарканде для Вовки очень многое – впервые в жизни. Он, в свою очередь, впервые знакомится с папой, впервые не голодает – и невиданные яства сыплются на него: урюк, изюм, а потом персики, виноград. В восторге он дает волю своей проснувшейся энергии – у него полно друзей, они карабкаются на деревья, бегают, играют в войну…
Папа учит Вовку делать жвачку из стеарина. Чтобы окрасить, ее надо жевать вместе с салатным листом. Получается зеленая жвачка. Не то чтобы вкусно или приятно, но все жуют.
Вовка такой же неугомонный, как папа в детстве. Оттачивает бритвой палку – и перерезает себе вену на ноге, шрам остается на всю жизнь. Долго присматривается к машине, приехавшей во двор, для него это тоже впервые. Прокатиться в машине, он понимает, невозможно. Тихо, будто играя, он ложится поодаль на землю, и когда машина трогается, мгновенно цепляется за бампер. Машина тащит его через весь двор, пока он наконец не догадывается разжать руки. У него повреждено лицо, живот – кровавая рана. Шофер молча несет на вытянутых руках Вовку всего в крови. Ноги у шофера трясутся, он бледен, как и мама.
