– Она уже большая, – говорит мама, она недовольна.
С тех пор началось тайное соперничество между папой и мамой. Со временем победит мама. Но это будет спустя несколько лет. Пока я – «папина дочка». Так все говорят.
Пока родители живы, дети остаются детьми. После смерти мамы и папы жизнь стала странной: я стала жить «наполовину» – и здесь, и там, куда ушли они. Ведь были только что здесь, на земле, еще их никто не забыл, тот же дом, квартира, мебель… Не может же быть, чтобы родились, жили и исчезли, будто никто не нуждался в них. Кажется, что они продолжают существовать, только невидимо для меня, но видимо для них. Папа и мама видят, слышат, смотрят где-то в другом мире, который более совершенен, поэтому они видят нас, а мы их – нет.
Я долго, очень долго, на протяжении многих лет, ощущаю эту жизнь моих ушедших родителей рядом, словно за сотканным из воздуха забором, в крупную, колеблющуюся клетку. Я иду по улице, чувствую их за этим забором, они продолжают быть рядом, они все знают и видят. Мама на фотографии на протяжении многих лет говорит со мной. Я по ней проверяю свои поступки – иногда мама улыбается, иногда гордится, иногда хмурится… Однажды, когда у меня случился сердечный приступ и мой перепуганный сын Гешка побежал вызывать «скорую», я, свесившись над тазом, почти теряя сознание, случайно задела взглядом мамину фотографию на стене – мама с искаженным лицом вываливалась из рамки портрета. Что это было? Я никогда не думала, что такое может быть. Оно являлось само, без зова, без молитвы, являлось и становилось рядом… Теперь портрет молчит. Как я ни вглядываюсь – мама улыбается спокойно и однообразно.
Была и история с папиной карточкой. Однажды в муке прижала ее к горлу и так ходила по квартире и выла, а когда потом отняла, увидела на папином горле большое красное пятно. Оно до сих пор просвечивает на фотографии. Что это?
А мамины горящие, обжигающие глаза на портрете, который я нашла в квартире брата в шкафу среди хлама, вытащила и переложила к себе в чемодан, чтобы повесить его у себя в Черноголовке? Я отшатнулась от неожиданности – мамины глаза горели, горели во тьме комнаты…
В Самарканде война для меня кончилась. Я уже не только не знаю, где 1-й или 2-й Белорусский, 1-й или 2-й Украинский фронты, я об этом забыла, как забыла Горика и тетю Лелю. Самарканд – это «Темная ночь».
Коридор школы, в которой располагалась папина кафедра и где мы поселились, солнечный, длинный, по стенам развешаны плакаты, вдоль стен стоят камеры из толстого стекла для опытов на животных (чтобы газ, который будут пробовать на животных, не попал в комнату). Побольше – для собак, поменьше – для кошек, еще меньше – для белых мышей и морских свинок.
Я скольжу по коридору, залитому солнцем, выложенному крупными черно-белыми квадратам. Туда-сюда. Именно тогда со мной произошел первый мистический случай. В ту весну я была необыкновенно счастлива. После двух лет оккупации, голода, холода, темноты все сказочно перевернулось – исчез голод, возникло забытое электричество, забытое кино, забытые фрукты и папа. И все это счастье было щедро залито ярким солнечным светом. И так однажды, только что прокатившись по гладкому полу длинного школьного коридора, я влетела в класс – нашу комнату, пробралась между столами, уставленными камерами, и закрутилась на одной ноге. «Я всегда буду верить в Бога!» – воскликнула я. И внезапно мне в глаза ударили с плаката, висевшего на стене, слова, выделенные красной краской: «Не всегда». Во дворе мама, поодаль от других женщин, на корточках, раздувает мангалку. Саксаул – новое слово: маленькие толстые кривые веточки, на которых можно приготовить обед. Мама не умеет разводить огонь. Это тетя Леля умеет одной спичкой поджечь несколько наколотых ею лучинок и разжечь поленницу из особо разложенных поленьев. Мама не умеет. Весь двор следит, как мама ложится на землю и дует, дует. Мангалка не разгорается, саксаул не горит. Все смотрят на изможденную маму, на мамино бедное, выцветшее платье, на редкие, растрепанные волосы. Ведь прошло менее года после тяжелейшей болезни, когда волосы выпадали прядями. Все уже обсудили. Теперь наблюдают, сравнивают. Пятки у мамы черные, шершавые, два года ходила по лесам и по полям босиком…
