В Москве я сваливаюсь на чьей-то кровати – и мгновенно засыпаю. Сквозь сон слышу, как кто-то все время играет начало песни: «Широка страна моя родная», и опять – «Широка страна моя родная». Подбирает мелодию, думаю я. И вдруг взрывы.
– Салют! – кричит папа. – Инга, салют!
Я протираю глаза и вижу сказочное зрелище – за крышами домов взметаются яркие разноцветнее огни. Салют!
– Первый салют был, когда освободили Орел, – говорит папа.
На следующий день мы останавливаемся у старинной маминой подруги, о которой я уже писала, у Нади Михеевой. Тогда жизнь только начиналась. Она помнила маму красавицей, независимой и гордой. Теперь мама – истощенная, измотанная, оборванная, из провинции, а Надя – жена профессора Михеева, который вот-вот станет академиком. Папа требует, кричит, заставляет маму позвонить Наде – нам негде ночевать.
– Я не могу, – говорит мама, и лицо ее кривится от боли.
– Звони!
– Здравко, я не могу. Мы так давно не виделись, что я ей скажу?
– Скажешь то, что есть, – грубо говорит папа. – Звони!
И мама с трудом входит в телефонную будку, набирает номер… Нагруженные тюками, мы входим в светлый подъезд. По лестнице навстречу нам легко спускается девушка в широком пальто, на светлых кудряшках – шляпка. Папа, молодой, подтянутый, в новой форме с погонами майора, распахивает перед ней парадное. Девушка промелькнула мимо, не взглянув на нас. И мама заплакала. Она прислонилась к стене в парадном незнакомого дома, в старом вылинявшем пальто, платок сполз на глаза.
– Будто ничего не было… будто ничего не было, – повторяла мама, упираясь лицом в стену.
Мы останавливаемся в роскошной квартире, где много комнат, есть домработница, есть некая Иринка, которая учится в десятом классе, которую мама помнит кривоногой («ноги колесом»), болеющей рахитом, а теперь это стройная, красивая девушка. Но главное – в квартире есть пианино. На половину хозяев нам ходить с Вовкой нельзя. Но вот все расходятся по делам, и мы остаемся в огромной квартире одни. Я, конечно, открываю дверь в большую комнату, замираю на миг от великолепия и подхожу к пианино. Открываю осторожно крышку, белые и черные мерцающие клавиши оказывают магическое действие. Я играю, играю что-то двумя руками, бегая по всей клавиатуре, беря немыслимые аккорды, меняя ритм… Наконец открывается дверь и просовывается голова домработницы – она пришла и что-то делает на кухне.
– Это ты играешь? – удивленно спрашивает она.
Я пугаюсь, опускаю крышку пианино, но она ведет себя, будто ничего особенного не происходит.
– Я думала, это Ириша уже вернулась из школы и занимается.
«Вот как», – думаю я. Я пробираюсь в отведенную нам комнату и жду наказания. Но его нет.
Мы, конечно, сильно одичали за время войны. Папа и мама, в который уже раз, начинают жить с нуля. Идет привыкание.
Библейской картиной – я на ишаке, сзади узлы, сбоку семейство – папа, мама и Вовка – мы въехали в Самарканд. Скорее, вплыли. Солнечный теплый воздух расступался с каждым шагом ишака, пропуская меня в этот прекрасный, добрый, спокойный мир. Ощущение бесконечности, надежности, уверенности, покоя и тепла было счастьем. Я не видела ни мазанок, на которые указывал папа, ни мутных арыков, ни девочек с множеством косичек, ни толстых узбеков в стеганых халатах и чалмах, сидящих в чайханах. Я не видела ничего. Это было райское ничто. Папа шел рядом, придерживая меня, ишак покачивался подо мной, щедро светило солнце, благостное тепло окружало меня.
В Самарканде у меня образовалась моя семья – я почувствовала свою значимость. В Рыльске я не чувствовала любви, предназначенной лично мне; там было общежитие, все дети общие, и мама дружила с Таткой. В Самарканде я – личность. Папа со мной ходит по городу, показывает Регистан.
– Смотри, Ингуся, – красный мак на крыше.
Яркий мак, стоящий на крыше чего-то голубовато-сине-зеленого, блестящего, с разноцветными украшениями, с цветными витыми колоннами, поражает меня. Возможно, оттуда потом возникнет любовь к персидским миниатюрам, а еще позже – трепет перед старинной русской миниатюрой. Одно время это казалось куда более красивым, чем обычные картины… Мелкие разноцветные орнаменты, замершие в странных позах люди, странные пейзажи…
