– Наши есть еще в селе? – тормозя, но не слезая с велосипеда, спросил он на ломаном русском. Он казался очень испуганным, как бы не в себе.
Хозяйка махнула в сторону центра.
– Воды, – он приложил руки ко рту и поднял голову, – пить.
Наша хозяйка встала и вынесла ему кружку молока.
– Хлеб? – спросил он.
Хозяйка отрицательно покачала головой. Немец вскочил на велосипед и, со всей силой налегая на педали, скрылся из глаз. Мы весело рассмеялись. Этот немец был последним, которого мы видели. Мы смеялись, сидя на завалинке, и каждый изображал в лицах, как он с трудом жал на педали, как остановился, не слезая с велосипеда, как помчался дальше.
– Бедняга, – смеялись мы, – сидел в Поспешевке, а немцы про него забыли.
Мы смеялись и не могли остановиться, изображая перепуганного немца, промчавшегося под вечер 22 августа мимо нас, мирно сидевших на завалинке.
А ночью меня разбудил Горик:
– Инга, наши пришли.
Я слезла с печи. В хате было совершенно темно и полно каких-то людей. Все говорили шепотом.
– Наши, – шептал Горик.
Я не верила. Я вертелась у двери, мешая входящим.
– Не верю, – шептала я.
Дверь открылась, кто-то, в странном одеянии, вошел в хату и быстро, но не больно, отстранил меня рукой.
– Наши, да смотри – у них звезды. Разведчики. Моя мама им рисует план села. Где немецкий штаб.
Теперь я разглядела, что за столом сидела тетя Леля и что-то чертила, над ней склонилось несколько человек в широких плащах без рукавов. Один светил фонариком прямо на лист бумаги.
Мама одела нас и вывела в огород. Горик даже сопротивлялся немножко, он был страшно горд – его мама рисует план разведчикам!
– Вот сейчас, когда нас освобождают, немцы швырнут гранату в окно, – сказала мама.
Мы стояли в огороде и дрожали от волнения и утреннего холода. Я, не отрываясь, смотрела на хату, ожидая, что вот-вот она взлетит в воздух и запылает.
А потом наш двор оказался передовой линией. И как тогда, в начале войны, мы – мама, Вовка и я – стояли гуськом, затылок в затылок, в узкой щели, сжатые со всех сторон землей, прикрытой досками. Тетя Леля, Горик и Татка были в блиндаже с накатом. Мама отказалась спускаться туда. Ею владела та же мысль, что и прежде: чтобы все и сразу. Где была бабушка, не помню.
Когда бой утих, мы вылезли из щели. Рядом стоял миномет, чуть подальше пулемет, раненых не было.
Как-то было понятно, что это еще не конец, что бой еще будет продолжаться, что стреляют по Ивановской, где окопались немцы. Но все-таки нас успели угостить тушенкой.
Нам повезло. Крупец был взят без боя, а вот деревню Ивановская, куда мы ходили за мясом, брали дважды. Уже спустя несколько дней после освобождения мы вдруг заметили самолет, кружащий над кукурузным полем, по ту сторону оврага. Он кружил и кружил, очень странно. Потом нам рассказали, что в кукурузе в течение недели прятались два немца; они были худые, черные и совершенно не сопротивлялись, когда их обнаружили.
Вернулись мы в Рыльск уже не к Пелагее, а в пустующий дом Долланских, которые бежали вместе с немцами. Мы поселились на втором этаже, а на первом, где раньше жил Пал Дмитрич, поселились новые жильцы – мать с дочкой. Дочку немцы угоняли в Германию. Татка избежала этой участи лишь благодаря бабушке. Узнав, какого года рождения девушек собираются увозить в Германию, бабушка поспешила к своим знакомым, и они каким-то образом исправили год рождения Татки в ее документе. Это, я помню точно, проделывали дважды. А эта новая девушка, Лена, с дороги бежала, кажется из Польши, и добралась до Рыльска. Мы с любопытством заглядывали в полуподвальное окно. Сидя в комнате, поджав под себя ноги, она перебирала струны на гитаре и тихо пела. Во двор и на улицу она выходила крайне редко.
После возвращения в Рыльск я отходила, как после тяжелой болезни. Спала и ничем не интересовалась, кроме маленькой зеленой травки, под круглыми блестящими листьями которой находились маленькие плотные пупырышки, похожие на маленькие пуговички. Завидя эту травку, я проводила быстро по низу листа рукой, обрывала все пупырышки, набивала ими рот. Голод изводил меня.
В Крупце, слева от моста через овраг (если ехать из Рыльска), на косогоре рядом с кладбищем, нам еще при немцах выделили кусочек земли, чуть больше комнаты. Этот кусочек нам вспахал «Христа ради» (под смущенное причитание тетя Лели «за спасибо, конечно, шубу не сошьешь») один мужик.
