– А, «принц» ночевал на кровати? – спросила Татка ехидно. – Ну конечно, «принц» на полу не может.
– Леля, как ты могла? – Бабушка заплакала. – Верочке и так жарко.
Это было страшное время: мама умирала. Сколько это длилось? Я не выходила из комнаты. Вовку тетя Леля по утрам, накормив, одевала, сажала на общую деревенскую клячу Гагару. Уже стояла весна, показалась травка, и лошадь выгоняли в поле пастись. И так, верхом на лошади четырехлетний мальчуган в красной шапочке, бывшей моей, сидел с утра до ночи. Лошадь была его нянькой. Однажды лошадь остановилась перед канавой, Вовка испугался и прыгнул вниз, прямо под копыта. Лошадь легко перескочила через канаву, Вовка остался лежать в поле.
А мама умирала в душной комнате. Бабушка откуда-то привела пленного фельдшера, он установил – двухстороннее воспаление легких. Он приходил к нам через день, ставил маме банки – это было единственное лекарство.
– Леля, жарко, не хватает воздуха, – шептала мама.
Мы умоляли хозяйку перестать топить печь.
– Вот скажу немцам, что тиф, – грозила хозяйка.
Тиф… тиф… было непонятно, хорошо это или плохо…
В дальнем окошке был выбит уголок, дырка заткнута тряпкой. Я простаивала часами у окна, сторожила и, как только хозяйка отворачивалась, вытаскивала свернутую жгутом мокрую тряпку. В хату вплывал свежий воздух.
Жарко, жарко… Однажды кто-то из нас, а скорее, фельдшер выскочил на улицу, догнал немецкого солдата… Помню громкие, твердые шаги; немецкий солдат, а может, полицейский, пересек комнату и выбил прикладом окно. В комнату ворвался свежий воздух.
Мама умирала. Сколько это продолжалось? Вся хата погрузилась в полумрак. Высокая кровать, где лежала мама, представляла уже отделенный от нас островок. Помню один вечер. В тот вечер наступил конец света, все притихло, я стояла у окна, смеркалось. Бабушка сидела у кровати, тетя Леля в углу. Мы молчали. И вдруг раздалось пение, звуки гармони. Мимо, приплясывая, шел веселый хоровод ярко одетых девушек, за ними бежали парни с гармонью. Смех, смех… кто-то пел… пританцовывая, они прошли мимо меня. Помню сразившее меня удивление: мама умирает, а на улице веселятся. Опять, как тогда, когда я стояла под стенами тюрьмы, смотрела на синюю Неву и белый плывущий по ней пароход и знала, что все это не для меня, так и сейчас я знала, что жизнь проходит стороной и то, что происходит за окном, не имеет ко мне никакого отношения. Будто кто-то положил тяжелую руку мне на голову. Я не могла оглянуться, я стояла, прилепившись к окну, и чувствовала, как за спиной сгущается темнота.
Ко мне никто не подходил, в эту минуту каждый был сам по себе. Вот тогда я вспомнила молитву. Может, бабушка сказала: «Молись, Ингочка». И я начала: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…»
Я стояла спиной к маме и читала молитву… кончала… опять начинала. За окном была поздняя весна. Сумерки вползали в комнату, за спиной была темнота, тишина и только мамино прерывистое дыхание. Тетя Леля не зажигала каганца. Это был самый страшный вечер в Поспешевке. Наутро пришел фельдшер и впервые сказал, что есть надежда. И сейчас самое страшное – опять простудить. А потом мама пошла на поправку.
…Мама говорила уже в семьдесят девятом, в декабре, за несколько дней до смерти: «Дважды я была на волосок от смерти – в тридцать третьем в Севастополе, когда лежала в сыпняке, и в сорок третьем в Поспешевке. Да видно, тогда еще не настало мое время».
– Ее надо кормить, кормить и кормить, организм очень ослаблен, – говорил толстый фельдшер. У меня к нему было странное отношение – с одной стороны, он приходил через день и бесплатно лечил маму; с другой стороны – это был русский, но служивший у немцев. Для меня он был непонятным. Были русские, были немцы – свои и враги. А фельдшер был и тем и другим. Для меня все немцы были темного серого цвета, наши – красно-желтые, а фельдшер – что-то среднее. Он был толстый, с крупной головой, в очках, белобрысый и не похож на русского. Странно, я к нему не сохранила благодарности, хотя именно его стараниями мама осталась жить.
