проставлено Висенте Теной, каноником) я имел возможность в 1961 году прочесть чудные успокоительные слова: «Несравненно большим было благо, оказанное вследствие этого решения миру и религии».
30. Оливарес, или всевластная импотенция
С Филиппом IV, который являет собой редкую комбинацию бабника и святоши, Испания проживает долгий период жизни рантье – другими словами, инерционного существования за счет старых и при этом более счастливых времен. И это положение, чреватое крахом в самом ближайшем будущем, даст нам отсрочку еще почти на весь XVII век. Престижем сыт не будешь – а у нас все более настойчиво возникала необходимость чем-то наполнить желудок, – но верно и то, что, глядя из исторического далека, матерый испанский лев все еще казался грозным и пользовался в мире уважением, поскольку миру было невдомек, что потрепанная дикая кошка мучается язвой желудка, да и зубы у нее уже совсем съедены. Следуя весьма комфортной привычке своего папеньки, Филипп IV (который проводил время, каждый божий день чередуя театральных актрис с мессами и меняя койку на исповедальню) передал власть в руки фаворита, графа-герцога де Оливареса; фаворит же на этот раз, врать не будем, оказался министром с некоторыми идеями и умом, хотя труды по управлению этим огромным разноголосым хором для него, как и для любого другого на его месте, оказались непосильны. Оливарес, будучи не только спесивым упрямцем, но и субъектом смекалистым и прилежным, а еще трудягой, каких мало, стремился поднять все это предприятие, реформировать Испанию и сделать из нее современное государство по последней моде: что носилось тогда и еще должно было носиться пару веков и что сделало сильными державы, которые позже станут мировыми лидерами. Другими словами, стремился создать администрацию централизованную, могущественную и эффективную, а приложением к ней – по доброй воле или на поводке – всех подданных с привлечением их к общественно полезным делам, недостатка в которых явно не ощущалось. Закавыка была в том, что начиная от финикийцев, проходя через средневековых королей и мавров в их мавританских поселениях (как мы уже увидели в двадцати девяти предыдущих главах этого вечного дня сурка), Испания живет по-другому. Здесь кофе, ясное дело, существует для всех, но кроме того и в то же самое время – черный, с капелькой молока, с молоком, большой, без кофеина, американо, турецкий, с бренди «Магно», а мне – с мятой. В общем, кофе а-ля феодальная раздробленность. Даже герцог Медина-Сидония у себя в Андалусии вынашивал тайные планы независимости. И тут уж, конечно, ни тебе Оливарес, ни Господь Бог не помогут. И штука эта вылезала на поверхность, на какую клавишу ни нажми. С другой стороны, добиться того, чтобы общество, состоящее из идальго или тех, кто хочет ими казаться («Даже сапожники и портные прикидываются старыми христианами и разгуливают со шпагой на поясе», – пишет Кеведо), взялось за работу в поле, на скотном дворе, в торговле, то есть занялось тем, что уже служило источником обогащения в самых модернизированных государствах Европы – это ж было как попросить у быка молока, у судебного писаря – чести или у инквизитора – милосердия. Не больше повезло нашему другу Оливаресу и с финансовой реформой. Именно Кастилия – вернее, ее дворянство и высшие классы – получала доходы от Америки, но в то же время не кто иной, как она, оплачивала весь банкет – все налоги и все войны – людьми и деньгами. Граф-герцог хотел привлечь и другие земли короны, предлагая им теснее интегрироваться в общее дело в обмен на барыши и разные махинации; но ему сказали, что ничего не попишешь, что фуэрос неприкасаемы, что родина-мать – она у нас одна, а тебя, Оливарес, мы в гробу видали. Кастилии и дальше пришлось тянуть этот воз в одиночку, получая как пироги и пышки, так и синяки и шишки, а все остальные – как сидели раньше по углам, так там и остались, окопавшись в своем огороде, вместе с сарданами, паэльями, арагонскими хотами и тому подобным. Хорошо понимая, что именно стоит на кону в этой игре, Оливарес не захотел давить сильнее, чем было принято в те времена, и, вместо того чтобы сломить парочку хребтов и ввести унификацию силой, как это происходило в других странах (Франция Ришелье полным ходом шла по этому пути, обеспечивая Людовику XIV абсолютное и безоговорочное единство государства), ему пришлось действовать точечно и щипчиками. Однако, поскольку в Европе уже шла Тридцатилетняя война и Испания под влиянием своих австрийских кузенов – которые нас потом кинут – оказалась в эту войну втянута, Оливарес добивался того, чтобы каталонские, арагонские и валенсийские кортесы проголосовали за чрезвычайную субсидию на военное дело. Арагонцы и валенсийцы после долгих боданий все же сдались, а каталонцы сказали, что ни фига подобного, что не всякое лыко в строку и что ни одного гребаного дуро не дадут они ни на войну, ни на мир. Кастилия нас грабит. Ну и чтобы жизнь совсем малиной не казалась, подошло к концу перемирие с голландцами, и война во Фландрии возобновилась. Занадобились терции и звонкая монета. Так что хочешь не хочешь, а пришлось Оливаресу, чтобы вовлечь в дело Каталонию, прибегнуть к грязному трюку – атаковать французов со стороны каталонских Пиренеев. Но получилось нездорово, потому как королевские войска и прикрепленные к земле крестьяне не поладили – мало кому понравится, когда угоняют скот и зажимают в углу благоверную, – и все полетело в тартарары. О чем я подробнее расскажу в следующей главе.
