ПСИХОЛОГИЯ?
Претендовать на описание психологии народа, — очень опрометчиво, и при таком описании легко впасть в грубую приблизительность, если не в ошибки или в шаржирование. Тем не менее некоторые черты иранского характера, не всеобщие, но отмеченные столько раз, что их наличие нельзя отрицать, существуют. Можно ли ошибиться, сказав, что иранцы — прежде всего народ поэтов? Разве мало поэтов на земле, которая породила их столько и таких прекрасных? Разве может их не быть там, где речь пересыпают старинными стихами, где так охотно читают стихи на празднествах и церемониях? Разве может их не быть там, где поэтам возводят внушительные мавзолеи, и их больше, чем мавзолеев царей и князей (только имамы, святые, имеют право на более роскошные гробницы)? Можно ли впасть в заблуждение, сочтя иранцев мечтателями, ведь мечта у них так тесно связана с поэзией, с уходом от реальности? Мы не сомневаемся, что они мечтают, когда, внешне праздно, часами курят наргиле или пьют чай. Но не просто мечта, а стремление найти незримое, божественное толкает их к мистике, к характерной глубинной религиозности, которую внешние наблюдатели иногда считают если не лицемерием, то как минимум бегством от жёстких правил формальной религии. И опять-таки поэзия, мечта, желание уйти от реальности так легко делают их лжецами. «Они не могут говорить правду, даже когда им нет никакой выгоды лгать», — утверждал И.-Л. Рабино, говоря о народах Гиляна, провинции на каспийском побережье, но то же самое несомненно можно сказать о населении других мест. И однако сколько любезности в этой лжи! Иногда это учтивость в чистом виде, желание не противоречить собеседнику, ненадолго обнадёжить его, что он якобы получит то, чего на самом деле заведомо не получит, убедить, что именно в его честь сделано то, что по всей очевидности сделано не ради него! Это ещё и признанный, почти официально именуемый «утаиванием» (такийя) способ защищаться, уходить от критики, даже от преследования, говоря обратное тому, что думаешь, изображая себя не таким, каков ты есть.
И не поэзия ли побуждает их с давних пор любить сады, тополя, цветы, особенно розы, журчание водных струй, синеву неба, которую они неутомимо воспроизводят в лазурном фаянсе, переливающиеся и предельно изысканные краски их керамики, миниатюр, ковров — самых своеобразных и древнейших произведений их искусства? Или это объясняется женственностью их натуры? Их считают женоненавистниками, потому что они прячут своих женщин под покрывалами, словно превращая их в рабынь, но они всегда уделяли женскому началу особую роль. Они очень хорошо почувствовали, что, как сказал Иоанн Павел II в «Молитвенных размышлениях», если мужчина — божественное существо, то женщина ещё божественней. До какой степени женщина душа мира, они показали в разных женских образах, от маздеистской даэны, которая ведёт умершего в загробный мир, до удивительной «Девы Света», обнаруженной Анри Корбеном. Они окружили пылким почитанием Фатиму, дочь Пророка. Могилу другой Фатимы, сестры имама Резы, в Куме они сделали одной из величайших святынь шиитского ислама. А разве их искусство не исполнено нежности, очаровательной женской чувствительности?
И тем не менее иранец претендует на мужественность. Он мужествен. Явное противоречие! Указанные противоречия ничуть его не стесняют, и он смеётся, если кто-то рискует ему на них указывать, словно на самом деле ничего в нём не понимая — впрочем, вполне возможно, так оно и есть. Иранец любит пышность, внешний блеск, роскошные ткани, но его не смущает, когда он живёт скудно, просто, он может быть богатым и обитать в глинобитном доме, похожем на дом бедняка. Он славит монарха, окружает его особу настоящим культом, но ничуть к нему не привязан и, не моргнув глазом, свергает его или позволяет свергнуть, поддержав другого. Этим объясняются переходы власти от мидийцев к персам, от персов к Александру, от Сасанидов к исламу или современная Исламская революция и падение шаха Мухаммада Ризы, которого как будто уважали. Иранец — патриот до мозга костей, но иногда считает бесполезным защищать родину и, как только её завоевали, переходит на сторону новых хозяев: разве не шокирует нас ситуация, когда иранцы сотрудничали с греками, арабами, монголами, особенно с последними, оставлявшими за собой руины? Такое сотрудничество кажется позорным, но факты показывают, что оно дальновидно и прагматично, и иранец, таким образом, спасает страну. Он как будто отрекается от всего, что было для него самым дорогим, и, может быть, это лучше всего и выражает его дух. Он без особых колебаний переходит из маздеизма в ислам, но хранит в сердце немеркнущую память о доисламских героях и неустанно их воспевает. Ведь у него эпический вкус, и он без ума от великих деяний героев идеализированного прошлого. Ведь у него рыцарская душа, и он ищет приключений, красивых поступков, славы. Это пробуждает в нём некоторую гордость в противовес природному смирению, любовь к независимости, заставляющую его выходить за установленные рамки, и тогда его поведение может граничить с анархией.
