Изъ этого исповѣданія всего скорѣе видно, что Ренанъ влюбленъ въ научный духъ чисто платонически. Контъ высказалъ интересную мысль, что положительныя науки (оставимъ имъ это названіе) не разрѣшаютъ высочайшихъ проблемъ человѣчества. Ренанъ, очевидно, не въ силахъ сообразить эту точну зрѣнія; для него познаніе все сливается въ одно общее поприще. Поэтому, онъ не видитъ своеобразія Конта, приписываетъ всякимъ научнымъ умамъ стремленіе и надежду разрѣшать высочайшіе вопросы и отвергаетъ философію лишь потому, что она независимо (à elle seule) берется за ихъ разрѣшеніе. Во всемъ этомъ нѣтъ яснаго понятія ни о философіи, ни о наукахъ, и видно только одно — слѣпая вѣра въ какія-то познанія, которыя должны восполнить и замѣнить философію и, вообще, удовлетворить всякимъ запросамъ ума. Если мы вспомнимъ, что этотъ несознательный позитивистъ есть въ то же время поклонникъ нѣмецкаго идеализма, что онъ съ любовью ссылается на Канта и Гегеля, что онъ пишетъ исторію христіанства, руководясь духомъ и трудами нѣмецкихъ экзегетовъ, то мы увидимъ, какую разнообразную и несвязную смѣсь образуютъ взгляды Ренана.
Противорѣчія, въ которыя попалъ человѣкъ, не составляютъ для него укора, если онъ сознаетъ ихъ и старается изъ нихъ выбиться. Обыкновенно, очень разнородныя симпатіи живутъ въ душѣ человѣка, не находя себѣ примиренія и высшаго единства. Но нехорошо, если эти противорѣчія выдаются за какую-то мудрость, если непослѣдовательность и несообразность признаются за тонкость и глубину мысли. Ренанъ пишетъ всегда такъ, какъ будто не вполнѣ открываетъ свою мысль, какъ будто у него въ запасѣ, про себя, имѣется особая философія, разрѣшающая всѣ его загадки и капризы. Такъ пишетъ онъ конечно для обольщенія читателей; но вѣроятно тутъ есть доля и самообольщенія. Въ дѣйствительности, у него нѣтъ никакой философіи, и даже, говоря по-французски, нѣтъ того, изъ чего дѣлается философія.
XII
Пониманіе христіанства и буддизма
Пониманіе религіи — вотъ главный вопросъ въ отношеніи съ Ренану. Тутъ онъ имѣетъ безъ сомнѣнія большія заслуги, и, если-бы не портилъ самъ своего дѣла, если-бы не писалъ, ради ослѣпленія читателей, такимъ догматическимъ тономъ, какъ будто онъ. насквозь понимаетъ всякій предметъ, о которомъ пишетъ, то поворотъ къ лучшему, произведенный его писаніями о религіи, имѣлъ-бы очень серьезное значеніе. Извѣстно, что на фанатизмъ защитниковъ религіи противники ея отвѣчаютъ не меньшимъ фанатизмомъ. До Ренана, во французской литературѣ, значитъ отчасти и въ литературѣ всего міра, люди, отказывавшіеся отъ религіи, были ярыми ея порицателями. Ренанъ первый заговорилъ тономъ не только чуждымъ фанатизма, но уважительнымъ; его живое и пристальное любопытство дышало чувствомъ высокой важности, которую онъ придаетъ предметамъ своего изслѣдованія. Стоитъ сравнить въ этомъ отношеніи Ренана не только съ вольнодумными французами, но и съ нѣмцами, его учителями. Онъ сталъ, напримѣръ, неизмѣримо выше Штрауса, потому что, какъ ни слабы и неправильны его очерки, все-таки онъ уловилъ иныя живыя черты лицъ и событій первобытной исторіи христіанства, онъ даетъ намъ если не ясную картину, то какое-то мерцаніе той дѣйствительности, на которую устремлялъ свое жадное вниманіе. Между тѣмъ Штраусъ съ своими тяжелыми и сухими пріемами приходилъ все больше и больше въ однимъ отрицательнымъ результатамъ; онъ все хотѣлъ быть строго научнымъ и кончилъ совершеннымъ непониманіемъ христіанства и его исторіи.
Настоящаго пониманія религіи нельзя однако-же приписать Ренану. Многое онъ чувствуетъ вѣрно, вслѣдствіе своего церковнаго воспитанія, но цѣлаго онъ обнять не можетъ, и корень всего дѣла ему не доступенъ.
Какъ образчикъ неясности его мыслей, мы приведемъ здѣсь сужденіе о буддизмѣ, о той религіи, которая, конечно, представляетъ односторонній, но за то самый поразительный и отчетливый примѣръ религіознаго стремленія.
Ренанъ не находитъ словъ для порицанія буддистской философіи, ея нигилизма, и затѣмъ продолжаетъ:
«Говоря о буддизмѣ, все кажется, будто мы умышленно подыскиваемъ парадоксы, тогда какъ мы только сближаемъ самые несомнѣнные тексты. Этотъ ужасный нигилизмъ, который у насъ показался-бы верхомъ нечестія, — завершается очень возвышенною моралью».
