.
Мысль, которая тутъ сказывается, конечно, очень проста, именно, что мудрость и наука не имѣютъ въ человѣческомъ мірѣ и его исторіи той роли. какую имъ слѣдовало-бы имѣть. Къ несчастію, очень ужъ трудны тѣ натяжки, къ которымъ пришлось прибѣгать Ренану, чтобы доказать такую, казалось-бы, не трудную тему. Онъ превозноситъ Марка-Аврелія сколько можетъ, и какъ мыслителя, и какъ человѣка и дѣятеля. Напрасныя усилія! Христіанскіе писатели и читатели всегда любили книгу Марка-Аврелія, еще больше любили Сенеку, и еще больше Эпиктета. Немножко поздно и хвалить этихъ философовъ, и обращать самаго слабагоизъ нихъ въ какое-то диво. Но, пока дѣло идетъ о книгахъ, невѣрность въ оцѣнкѣ еще не бросается въ глаза. Всего яснѣе преувеличеніе Ренана видно изъ самаго его разсказа о жизни и царствованіи Марка-Аврелія. Гдѣ тутъ плоды стоической мудрости? Этотъ всесильный кесарь не только не внесъ въ жизнь людей никакого новаго принципа, но не сдѣлалъ и никакого существеннаго преобразованія въ своей имперіи; онъ даже ни на кого не имѣлъ вліянія, не пріобрѣлъ ни приверженцевъ, ни послѣдователей, и подчинялся всѣмъ нравственнымъ и религіознымъ движеніямъ языческой среды своего времени. Какъ-же можно въ такомъ человѣкѣ, хотя и очень добромъ и добросовѣстномъ, видѣть одного изъ людей, способныхъ возрождать человѣчество?
Вотъ какимъ парадоксомъ, искажающимъ смыслъ всего дѣла, кончилъ Ренанъ свое сочиненіе. Онъ хотѣлъ быть безпристрастнымъ, а потому и поддался большому пристрастію въ противную сторону.
* * *
Эта шаткость ума представляетъ нѣчто поразительное. Она, можетъ быть, свидѣтельствуетъ намъ о какомъ-то глубокомъ недостаткѣ, свойственномъ тому клерикальному образованію, которое получилъ Ренанъ. Онъ потомъ отказался отъ вѣрованій, но у него, кажется, остались всѣ прежнія привычки мышленія, недовѣріе въ уму, предъубѣжденіе противъ твердости и ясности знанія, расположеніе подкапываться подъ самую очевидность и умѣнье изъ однихъ и тѣхъ-же посылокъ выводить неодинаковыя заключенія. Ученые, которые трудятся съ нимъ на одномъ поприщѣ экзегетики, часто изумлялись, что, при чрезвычайномъ обиліи и остроуміи своихъ соображеній, Ренанъ выработалъ себѣ такъ мало какихъ-нибудь цѣльныхъ и ясныхъ взглядовъ. Тутъ, можетъ быть, дѣйствуетъ правило: ignoti nulla cupido. Кто никогда въ юности не испытывалъ твердаго умственнаго убѣжденія, для того строгое научное познаніе никогда не открывалось въ полной своей силѣ и прелести, тотъ и не имѣетъ понятія объ этихъ вещахъ, тотъ и не чувствуетъ къ нимъ живаго стремленія, для того умъ и мышленіе навсегда останутся не серіознымъ дѣломъ души, а лишь какою-то забавою. Нельзя безнаказанно проходитъ школу вражды противъ разума и долгіе годы упражняться въ софистикѣ, какъ въ полезномъ умственномъ трудѣ. Говорятъ обыкновенно, что Ренанъ увлекается краснорѣчіемъ, фразою; но возможность этихъ увлеченій имѣетъ, конечно, причину болѣе глубокую и истинно печальную.
(„Русь“ 1886, № 8 и 9).
