«Но вѣдь и это — какъ это мало! Какъ нашъ взглядъ ограниченъ! какъ скоро останавливается! какъ онъ похожъ на свѣточъ, зажженный на минуту среди безмѣрной ночи! И какъ тотъ, кто всего ближе принималъ въ сердцу познаніе своего предмета, для кого было высшею наградою — уловить его, и высшею гордостью — изобразить его, чувствуетъ себя безсильнымъ и ниже своей задачи въ тотъ день, когда, видя ее почти оконченною и результатъ добытымъ, онъ сознаетъ, что въ немъ затихаетъ охмѣленіе силы, и что имъ овладѣваетъ окончательная слабость и неизбѣжное отвращеніе, и когда онъ замѣчаетъ въ свою очередь, что и самъ онъ есть лишь одна изъ мимолетнѣйшихъ иллюзій въ нѣдрахъ безконечной иллюзіи».
Слова эти прекрасны по чувству боли, глубокой тоски, которыми проникнуты. Вотъ умное и точное выраженіе того душевнаго состоянія, въ которое необходимо придетъ историкъ безъ всякихъ принциповъ, если онъ не риторъ, а серьезный человѣкъ.
Но Ренанъ нимало не думаетъ тосковать. Выписавши это грустное размышленіе, онъ весело выражаетъ свое сочувствіе Сентъ-Бёву.
«Можно-ли быть», говоритъ онъ, «лучшаго свойства мудрецомъ изъ этой милой и кроткой школы Экклезіаста, который, не по скептицизму, а въ силу опыта и зрѣлости, любилъ повторять безпрестанно: все суета!» (Nouvelles études, p. 498).
Справедливо замѣтилъ какъ-то Шеллингъ, что для того, чтобы быть скептикомъ, нужно обладать легконравностію, хорошимъ настроеніемъ духа; таковы и были Юмъ и Кантъ. Можетъ быть, веселый Ренанъ есть новое подтвержденіе этого замѣчанія. Но очень дурно и вредно, когда скептицизмъ выдается за глубину и истинную науку.
Ложное понятіе объ исторіи происходитъ отъ того-же, отъ чего вообще міръ человѣческій есть поприще всякаго рода лжи. Человѣкъ живетъ двойною жизнью, потому что, кромѣ дѣйствительности, у него есть область мысли, допускающая всевозможныя искаженія. Такъ, напримѣръ, дѣйствительное знаніе, какой-бы степени и вида оно ни было. всегда содержитъ въ себѣ истину. Но, такъ-какъ мы, въ нашей мысли, можемъ принимать неполное знаніе за полное, частное за общее, внѣшнее за внутреннее, то и раждаются безконечныя заблужденія.
Если я понялъ какую-нибудь теорему геометріи, убѣдился въ ея истинѣ, то я уже не могу смотрѣть на нее иначе, какъ на истину, не могу говорить, что это было только мнѣніе нѣкотораго Эвклида, жившаго за триста лѣтъ до Р. X. Эту точку зрѣнія, столь ясную для математики, необходимо прилагать и во всякимъ другимъ, когда-либо высказаннымъ мыслямъ и ученіямъ, хотя такое приложеніе и несравненно труднѣе, чѣмъ для геометріи. Въ сущности, понимать исторію, которая вѣдь, прежде всего, есть изложеніе чувствъ, образа мыслей и дѣйствій минувшихъ поколѣній, есть самая трудная и высокая задача для ума. Тутъ требуется безграничное расширеніе нашихъ понятій; при полной строгости пріемовъ, тутъ, очевидна, должно оказаться неизмѣрино больше вопросовъ, чѣмъ понятыхъ явленій.
Возьмемъ нравственныя ученія, которыя обыкновенно считаются дѣломъ самымъ простымъ, не требующимъ усилій и подготовленій для своего постиженія. Въ дѣйствительности, только тотъ можетъ нѣсколько понимать ихъ силу и различныя степени, кто самъ высоко поднялся въ нравственной жизни; иначе они останутся въ его глазахъ мертвою буквою. Дана, положимъ, заповѣдь: «любите враговъ своихъ». Тогда одно изъ двухъ. Или мы ее уразумѣемъ въ ея истинномъ смыслѣ и истинныхъ основаніяхъ, и тогда непремѣнно признаемъ ее и своею заповѣдью, будемъ всею душею стремиться исполнять ее, и не будемъ говорить, что это есть лишь историческій фактъ, что такъ училъ двѣ тысячи лѣтъ назадъ нѣкоторый раввинъ. Или-же мы не уразумѣемъ заповѣди, найденной нами въ древней книгѣ, и тоща, что бы мы объ ней не говорили, мы напишемъ такую-же исторію, какъ тотъ, кто сталъ-бы писать исторію математики, не понимая математическихъ теоремъ.
Каждый человѣкъ судитъ о другихъ по себѣ; каждый поэтъ создаетъ образы по своему образу и подобію. И если гибкость ума и таланта даетъ возможность постигать жизнь далеко не похожую на нашу, то, во всякомъ случаѣ, высота общаго уровня, до котораго мы можемъ подняться въ пониманіи чужой жизни, опредѣляется нашею собственною высотою.
