Боб чувствовал себя по-прежнему гадко, но желание умереть прошло. «Конечно», — сказал он. Шэдвелл окинул взглядом комнату, затем выжидательно посмотрел на Боба. Спустя минуту он сказал: «Где он?» — «Что где?» — «Портфель. Старика Мартенса».
Они уставились друг на друга. Зазвонил телефон. Боб застонал, поморщился от боли, снял трубку. Звонила Норин, девушка с притязаниями в области драматургии и литературы, с которой он тайком предавался разврату на основе принципа то да, то нет, причем периоды «нет» возвещало присутствие в квартире Норин матери Норин (вязание, нравственные устои средних слоев населения и все прочее), когда приходил весьма сладострастно настроенный Боб.
— У меня жуткое похмелье, — сказал он в ответ на ее первый (сдержанный и общепринятый) вопрос, — и в квартире развал.
— Видишь, что происходит, стоит мне на минутку от тебя отвернуться? радостно закудахтала Норин. — К счастью, на сегодня у меня нет ни работы, ни общественных обязанностей, так что я сейчас приеду.
Боб сказал: «С ума сойти!», повесил трубку и повернулся лицом к Шэдвеллу, который грыз кончики своих цепких пальцев. «Спасибо за бульон», — сказал он, и в его голосе прозвучала некоторая завершенность.
«А как же портфель?» — «У меня его нет». — «Он стоял около стула старика, когда я видел вас обоих в баре». — «Тогда он, наверное, в баре и остался. Или он в больнице. А может быть, у полицейских. Но…» — «Его там нет. И у них тоже нет». — «Но и у меня его нет. Правда, м-р Шэдвелл, я вам очень благодарен за бульон, но я не знаю, куда, к черту…»
Шэдвелл потер свои крохотные заостренные усики, похожие на значок Л, обращенные острием к его крохотному остренькому носику. Он встал. «Как жаль, право. Эти бумаги связаны с делом, в котором мы участвовали вместе со стариной Питером… в действительности, я имею на них такое же право, как… Хотя послушайте. Может быть, он вам о нем рассказывал. Он говорил об этом всякий раз, как напивался, а когда не напивался, тоже, как правило, говорил. О том, что ему нравилось называть „Истоками Нила“? М-м-м?» Эта фраза добралась до колокольни, и тогда колокола явно зазвенели, во всяком случае, Шэдвелл это заметил. Он совершил как бы прыжок вперед, и его пальцы легли на плечи Боба.
— Вы же поняли, о чем я говорю. Послушайте! Вы — Писатель. Идеи старика не по вашей части. Я — Рекламный агент. Они по моей части. За содержимое его портфеля — как я уже объяснил, оно по праву принадлежит мне — я заплачу. Тысячу Долларов. Собственно говоря, за возможность просто просмотреть бумаги — я заплачу сотню долларов.
Когда Боб подумал, что последний полученный им чек оказался выписан на 17 долларов 72 цента (права Монегаск на детектив), когда он услышал, о каких значительных суммах идет речь, глаза у него широко раскрылись, и он изо всех сил попытался вспомнить, что же, к черту, случилось с этим портфелем… но безрезультатно.
В сухом пришепетывающем голосе Шэдвелла зазвучали просительные нотки. «Я даже готов заплатить вам за возможность обсудить вашу беседу со старым и… с пожилым джентльменом. Вот…» И он полез в карман. Боб заколебался. А потом вспомнил, что Норин уже едет через город, направляясь к его жилым кварталам, и, несомненно, как всегда везет вместе со своими упругими прелестями памятные подарки из области экзотической провизии, к которой она пристрастилась, отвернувшись от телячьих котлет с горошком из детства, которые сейчас едят в предместьях: например, полуфабрикаты для шашлыка, локуми [9], вина теплого юга, пахлава [10], провалоне [11] и прочие живые свидетели славы, которой была овеяна Греция, и величия, которым обладал Рим.
Разнообразные желания, подогретые такими мыслями, стали набирать силу и роптать, и он заставил себя отвергнуть, вероятно, неэтичные и, безусловно, несвоевременные предложения Шэдвелла.
— Не сейчас, — сказал он. И добавил, напрочь отбросив всякую деликатность: — Ко мне должна прийти девушка. Проваливайте. В другой раз.
Следы разочарования и досады исчезли с личика Шэдвелла, и оно приобрело в высшей степени отвратительное плотоядное выражение. «Ну
