Угроза сложившемуся порядку вещей представлялась Диру как опасность накликать гнев богов не только на себя самого, а на весь народ, подвластный ему. Разумеется, в случае немилости богов во всех бедах и люди и волхвы обвинят в первую голову великого князя...
Дир знал, что угроза для настоящего всегда возникает, когда некие люди, уверовавшие в «светлое будущее», решают, что оно — близко, вот за этой дверью, и распахивают или, что чаще бывает, выламывают эту дверь и падают в бездну, увлекая в своём падении и тех, кто отнюдь не стремился ни к какому «светлому будущему», кому и в настоящем не так уж плохо жилось...
* * *
Аскольд вошёл в опочивальню и увидел, что гречанка стоит на коленях в углу, молитвенно склонив голову.
Аскольд остановился, залюбовался молящейся девой.
Когда Аскольд увидел юную деву в лодье боярина Надёжи, в душе его послышался тихий голос: «Это она...»
Наверное, в ту минуту и сам Аскольд не смог бы объяснить — кто «она», но решил, что отберёт её у Надёжи во всяком случае, чего бы это ему ни стоило. Хоть силой, хоть за золото и серебро...
— Иди ко мне, — приказал Аскольд, усаживаясь на край кровати и вытягивая перед собой ноги в сапогах. — Сними обувь мою!..
Гречанка медленно поднялась, приблизилась к Аскольду и почти с нескрываемой ненавистью вымолвила:
— Ты можешь убить меня, но этого я не сделаю...
— Отчего же? — удивился Аскольд. — Я тебе оказываю великую честь, а ты противишься?..
— В чём эта честь состоит? Быть твоей холопкой?
— Не холопкой, а женой, — устало объяснил Аскольд. — Хватит языком молоть попусту, снимай с меня сапоги! По обычаю нашему, если я тебя беру в жёны, ты должна снять обувь мою... Уразумела?
— Могута не заставлял меня снимать с него сапоги.
— Оттого и была ты у него простой наложницей. А у меня станешь женой.
— Это грех, — вздохнула гречанка. — Ты сам грешник, князь, и меня в страшный грех вовлекаешь. Душа твоя, уклонившаяся от добродетели, делается страстною, и рождает грех, и томится грехом, не находя в нём для себя естественного успокоения... Дерево разве имеет по естеству своему червей и всяких иных паразитов внутри себя? Но стоит завестись в нём самой малой гнилости, и в ней тотчас же появляется червь, и сей червь пожирает дерево. Гак душа сама производит зло и бывает истребляема этим самым злом.
— Складно говоришь, — сказал Аскольд.
— А ты выглядишь добрым...
— Это плохо... Народ не любит добрых правителей.
— Мне больше нравятся добрые люди...
— Таких нет на свете! — отрубил Аскольд. — И если кто-то станет убеждать тебя в том, что он желает тебе счастья и благополучия в убыток самому себе, — побей его камнями!.. Не верь ни единому его слову! Ибо всякий желает благополучия прежде всего для себя.
— Неправда, — уже без прежней уверенности в голосе сказала Елена.
— Правда! Ты ещё слишком молода, чтобы перечить мне! В молодости все мы бываем легкомысленными и легковерными. Но затем неизбежно наступает пора расплаты за юношеские мечты.
Аскольд указал рукой на цветастый персидский ковёр, которым было застелено ложе.
— Для того чтобы обрести верный взгляд на мир, достаточно взглянуть на него с изнанки. Погляди, каков этот ковёр снаружи, и загляни с другой стороны. Вместо прекрасного рисунка ты увидишь лишь хитросплетение узелков. Вместо пушистого покрова жёсткие узлы! Рано или поздно каждый человек видит изнанку жизни. Одни люди испытывают при этом глубочайшее разочарование, другие смиряются с тем, что этот мир таков, каков он есть... Но довольно болтать! Иди ко мне...
— Я тебя боюсь, — призналась Елена.
— Чего бояться? Я же не собираюсь тебя убивать.
— Не смерти боится каждый человек, но — страдания!..
— Страдания твои будут сладостны, — пообещал Аскольд. — Ну же, иди ко мне, сними обувь мою!..
И в ту самую минуту, когда Елена, превозмогая стыд и страх, склонилась над зелёными хазарскими сапогами Аскольда, в дверь опочивальни постучали:
— Княже Аскольд!.. Дир требует к себе!..
— Эх, незадача, — огорчённо вздохнул Аскольд, поднимаясь с кровати. — Я скоро вернусь, — пообещал он на прощанье.
