— Больше ничего? — без особой надежды поинтересовался следователь.
— Есть еще парочка смазанных отпечатков, но они довольно старые, сказал Рони с сожалением. — Идентифицировать невозможно.
Борнштейн повернулся к второму:
— Что у тебя, Яков?
— Частицы черной лайки под ногтями убитого, — откликнулся тот. — Можно предположить, что убийца был в перчатках.
— Почему «был»? — буркнул следователь. — Почему не «была»?
Вот только быть заподозренной в убийстве мне и не хватало для полного счастья! Я собралась выдать гневную тираду и даже открыла рот.
— Я вас не подозреваю, — словно подслушав мои мысли, быстро сказал следователь. — Это так — дурацкая привычка придираться к экспертам… Даа, эстет, — хмыкнул он. — В тонких перчатках и с кухонным ножом. Эстет.
Прибыла скорая. Двое санитаров вынесли тело несчастного психоаналитика. Я почувствовала себя чуть лучше.
— Скажите, Валерия… Вы позволите вас так называть? — обратился ко мне Борнштейн.
Я кивнула.
— Вы всегда так поздно работаете?
— Бывает, — ответила я. — Если много писанины, не успеваю. А откладывать назавтра не хочется.
— Понятно. Значит, когда вы уходили, все прочие офисы в этом здании были закрыты?
— Кроме кабинета доктора Когана.
— Да, конечно. Но вы не сразу заметили, что он открыт, верно? Только после того, как вернулись за… — следователь глянул в свой блокнотик.
— За зонтиком, — подсказала я.
— Совершенно верно, за зонтиком. Так?
— Так. Дверь открывается в другую сторону. Если идти к выходу, свет не виден. Только когда возвращалась, заметила.
— И что же вас заставило войти?
Я пожала плечами.
— Ничего не заставляло, просто одной возвращаться не хотелось. Думала, выйдем вместе.
Следователь Борнштейн некоторое время молча смотрел на меня ничего не выражающими глазами. Пауза затягивалась. Я начала нервничать.
— Что за человек был покойный? — спросил он наконец. — Чем именно занимался? Кто его навещал? Вы ведь работали в одном помещении, наверное, встречали его ежедневно.
— Ну… — я задумалась. — Я все-таки слишком мало его знала. Встречались… Как встречались — здоровались в коридоре. Разговаривали мы всего-то пару раз. В кафе напротив, когда выходили на обеденный перерыв. Ну, а чем он занимался, вы и сами догадываетесь — людей лечил, психозы, неврозы. Мы же в сумасшедшее время живем — в кого ни ткни — невротик. Я ему тоже как-то раз на нервы пожаловалась, а он меня внимательно выслушал и дал почему-то телефон массажистки, говорил, что она — специалист именно по этому виду заболевания, — ну что за чушь я несу, при чем здесь массажистка?
— А где телефон? — спросил следователь.
Я порылась в сумочке, нашла картонный квадратик, протянула следователю:
— Я так им и не воспользовалась.
Борнштейн аккуратно переписал номер и я спрятала карточку снова в сумку. Потом снова обратился ко мне:
— Он работал один?
— Нет, — ответила я, — у него была секретарша, Габриэль. Но она никогда не задерживается на работе позже шести. Она замужем и у нее девочка четырех лет.
— Нужно ее вызвать, — Борнштейн повернулся к своему молодому помощнику. Завтра, на восемь утра ко мне.
— Вы знаете ее телефон? — это он уже спросил меня.
— Нет, но может быть найти по телефонной книге?
— Как ее фамилия?
— Марциано, Габриэль Марциано, а ее мужа зовут Чико.
Мне вдруг пришло в голову, что было бы лучше, если бы я сама позвонила бы Габриэль. Ее муж обладал просто клинической ревностью и звонок в вечернее время незнакомого мужчины просто свел бы его с ума. Я робко поделилась своими сомнениями со следователем.
— То, что вы сказали, Валерия, очень интересно. Вы не могли бы поподробнее рассказать об этой семье?
Да, язык у меня еще тот. Ну чего это мне вздумалось сообщать про ревнивого Чико? Габриэль, веселая итальянка с пышным бюстом просто не могла не приковывать взгляды всех мужчин, попадавшихся ей на глаза. Небольшого роста, вся кругленькая и живая как ртуть, она была неплохой секретаршей у Когана, вела всю документацию, приклеивала бирки на магнитофонные кассеты и вообще была правой рукой рассеянного психоаналитика с вандейковской бородкой. Ее закрученные в тонкие спиральки рыжие кудри прыгали на лбу, когда она с очередным возмущением рассказывала мне, что «профессор» — так она называла Когана, снова засунул не туда важную бумагу.
