Мама приехала совершенно неожиданно. С момента последней встречи прошло не больше месяца, а такими частыми визитами она их прежде не баловала. Не зашла, а влетела. И не с усталым видом, а с игривой, даже радостной улыбкой на лице. И не бросила мимоходом равнодушное «Привет. Как дела?», а взъерошила Ане волосы и даже чмокнула в щеку — невиданная нежность!
— Что стряслось-то? — охнула бабушка, тоже пораженная этим невиданным ранее фейерверком.
А мама все продолжала смеяться. Ничего не объясняя, сняла с антресолей чемодан, открыла шкаф, начала вынимать оттуда вещи.
— Времени мало. Завтра приедет Серж с машиной.
Аня не удержалась: прыснула. Манера мамы называть всех чудными именами и веселила ее, и вызывала в то же время жгучую неприязнь. Чего только стоило это ее вечное «Нука»!
— Почему мама меня так называет? — спросила она как-то бабушку.
— Так по имени ведь.
— По имени?
— Ты же у нас Анук, не знаешь разве?
Аня помотала головой, переспросила, пробуя диковинное имя на вкус:
— Анук?
— В честь французской актрисы Анук Эме. Уж больно она твоей маме нравилась, да и меня она все попрекала. Говорила: «И где только вы такое имя отыскали, Алевтина? С ним не на сцену надо выходить, а в хлеву корячиться». Глупо, конечно. Имя красивое, оно и на сцене звучит, да и в хлеву ни с каким не грешно копаться. Да свою-то голову не приставишь. Хотела она тебя назвать по-особенному — так и сделала. А мне что? Анук так Анук. Сказанного не исправишь.
— Не исправишь? — Аня хоть и маленькая, но смекалистая. Понимает, что бабушка так ее в свою угоду зовет.
— Ладно, девка, не береди душу.
— Бабуль, а она красивая?
— Кто?
— Анук эта?
— А-а-а. Да, очень.
— Тогда хорошо.
Аня все ждала, когда же ее назовут именем знаменитой француженки. Но мать приезжала и начинала понукать: «Нука, отойди! Нука, не лезь! Нука, отстань!» И тогда:
— Бабушка, я буду Аней, ладно?
— Что значит «буду»? Ты у меня Аня и есть.
— То у тебя, а то вообще. Я буду вообще Аней.
— Ну, будь. Отчего же не быть-то?
И стала. Для всех и всегда, кроме матери. А папа был просто Сережей. Или Сережкой. Или Серым, как называли друзья. Или Сереней, как ласково его называла бабушка в благодарность за хорошее отношение к внучке. И только мама томно, выразительно и тягуче произносила: «С-е-ерж». И он откликался, так же, как Аня, чувствовал: «Спорить — себе дороже».
Теперь Серж должен был приехать с какой-то машиной. Мама была веселая, словно порхала по дому, хватала вещи (Анины вещи), бросала их в чемодан и даже что-то напевала. Потом вдруг остановилась посреди комнаты, обернулась к дочери и цыкнула недовольно:
— Что стоишь как вкопанная? Давай собирайся!
— Куда собираться-то, Аль? — вышла из оцепенения бабушка.
— В Москву. Какие же вы непонятливые!
Анино сердце сильно заколотилось. Она вихрем пронеслась по дому, хватая скакалки, мячи и кубики и бросая их в чемодан, а потом застыла в углу, прижав к груди единственную свою мягкую игрушку. Его звали Бобик. У него было надорвано одно ухо, а правая пуговица глаза болталась на длинной ниточке. Но он был самым лучшим и самым любимым, потому что его привез папа и сказал:
— Держи. Это немецкая овчарка. У нас такая же в кино снималась. Считай, что это ее щенок.
Аня так считала. Любила игрушку и не расставалась с ней. И теперь крепко сжимала в руках своего Бобика, страшно боясь, что мама возьмет и послушает бабушку.
Страхи были напрасными. Мама никого и никогда не слушала, кроме себя. Не было на свете такого человека, который бы заставил ее свернуть с намеченного пути. А путь был теперь один: в Москву.
— Нельзя ей здесь оставаться, — твердила мама. — Ты хочешь, чтобы она всю жизнь, как ты, говорила: «Чавой-то»? Что обо мне люди скажут?!
— Тебя только и волнует, что о тебе скажут. А наши желания, мысли, слова — пустяки.
— Едем, и точка.
И они поехали. Аня — радуясь и предвкушая, мама — довольная исполнением выполненного плана, бабушка — расстроенная и взволнованная: большой город заранее пугал ее и заставлял то и дело повторять: «Как же я там буду жить?»
— Не понравится — вернешься в деревню, — «успокаивала» ее дочь.
