Эдик удрученно молчал. Что тут скажешь? Талантов вокруг много, а сбережения у современных продюсеров — одни-единственные, и пускать их на ветер, конечно, никто не захочет. Кроме того, он не был уверен, что рубцы, покрывавшие ногу женщины сплошной коркой, вообще можно скрыть каким-то гримом. И все же он попробовал приободрить ее:
— Полно ролей, где люди одеты. Ладно, допустим, ты закрыла для себя кино. Но театр-то чем провинился? Вот уж где тебе нашлось бы применение.
Анна промолчала. Она хотела объяснить, но не могла найти подходящих слов. Какое из них сможет донести муки, которые она не хотела испытывать и которые непременно охватили бы ее при возвращении в театр? Она, привыкшая к поклонению, к обожанию, к зависти (чего уж кривить душой), должна была бы довольствоваться сочувствием и искренним, и показным. Ее бы жалели и глядя в глаза, и в кулуарах, а жалость — это последнее, в чем она нуждалась.
— Эдик, я больше не хочу играть, — только и сказала она.
— Вранье!
Анна не стала спорить. С правдой не спорят. И она сама, и ее гость прекрасно знали примеры ухода из актерской профессии. Обычно люди, даже нашедшие себя в другой области, с удовольствием возвращались на площадку или на подмостки только для того, чтобы снова окунуться в такую любимую и навсегда родную атмосферу съемок и репетиций. Конечно, встречались и исключения, не жалеющие о прошлом и не тоскующие, но они скорее подтверждали правило: человек, рожденный актером, будет стремиться им оставаться до последнего вздоха. Если не так — трагедия, а если по-другому — горе.
Анна грустила, тосковала, но все же не позволяла жалости взять над собой верх. К тому же о чем жалеть и над чем убиваться, если, кроме пресловутого «хочу», в жизни существует слово «надо»? В конце концов, никто не заставлял ее решать, что именно это слово — главное.
Словно услышав ее мысли, Эдик поинтересовался:
— Не хочешь играть — не играй, но в глушь-то ты зачем забралась? Не хотела интервью давать, так не давала бы. Желтым газетенкам, конечно, ртов не закроешь, так они бы тоже покричали и успокоились. Им нужно жареное и солененькое, а ты теперь скучная и пресная, чего о тебе писать-то? Или я не прав?
— Прав.
— Тогда почему ты прячешься? — Не в бровь, а в глаз.
Что ответить? Плести небылицы про жажду одиночества? Про свежий воздух и парное деревенское молоко? Режиссеры, тем более такие профессионалы, как Эдик, и видят, и чувствуют даже первоклассную актерскую игру. Поэтому Анна юлить не стала, призналась, как на духу:
— Просто так надо, Эдик.
— Надо? — Он воззрился на нее так, будто она сообщила, что, живя здесь, выполняет секретную миссию по заданию другого государства. Потом покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал: — Кому надо-то?
Он хлопнул калиткой, завел мотор и даже проехал несколько метров, прежде чем Анна вышла из оцепенения и смогла ответить:
— Не мне, Эдик, не мне.
Для Али Панкратовой определяющим словом в жизни было, разумеется, «хочу», и все «надо» шли в ногу с ее желаниями и стремлениями.
Но жаждавших потесниться и принять ее в примы советского кинематографа не было вовсе. Былые заслуги помнили, но не ценили. Многие из царивших в то время на звездном небосклоне актрис имели хорошее подспорье в виде мужа — режиссера, оператора или солидного актера, готового замолвить словечко за свою дражайшую половину.
Через полгода вновь обретенной свободы Аля могла похвастаться только двумя ролями в спектаклях. Конечно, после двух лет вынужденного простоя и это казалось большой удачей. Она злилась, но умом понимала, что в репертуарном театре никто не станет тратить время на ввод новой актрисы в спектакль без веских причин. Требовалось ждать премьер, а там уже проявлять себя с лучшей стороны — работать локтями или другими частями тела, вырывать лакомые куски из других голодных ртов.
Но Аля ждать не любила, да и не могла. К двадцатипятилетию она могла похвастаться хорошей партией с перспективным художником, который мало интересовался чем-то, кроме своего творчества, новорожденной дочерью, которой не интересовалась сама Аля, и развивавшейся депрессией от осознания того, что эти «достижения» могут так и остаться единственными на ее пути. О сыгранных в студенчестве ролях она прекрасно помнила, но хотелось бы, чтобы о них помнил кто-нибудь еще. Ассистенты режиссеров на «Ленфильме», конечно, мило улыбались и кивали (мол, «слышали, смотрели, помним, знаем»), но затем непременно спрашивали, где она была и что делала последние несколько лет.
