После войны, когда встал вопрос о получении новой профессии (авиация без пилотирования молодого человека не привлекала), он достал свою картину, купил билет на поезд Минск — Москва и отправился поступать в художественное училище. Обладателя медалей и воинского звания, конечно, приняли без заминки и впоследствии никогда об этом не пожалели. Андрей Горобец стал прекрасным мастером, замечательным художником по дереву и великолепным театральным декоратором.
— Так вы в театре работаете?
— Я, детка, работаю, где предложат. У меня семеро по лавкам и все кушать просят.
Андрей Александрович, конечно, кокетничал. Детей у него было трое, причем все уже вышли из того возраста, когда родители обязаны о них заботиться. Но работать ему действительно приходилось много: перестанешь служить искусству, позволишь себе расслабиться — и не заметишь, как придет на смену поросль из молодых да зубастых, что не просто откусят талантливую руку, а сожрут с потрохами и не подавятся. Потому и проводил Горобец долгие часы в подвале, придумывая нечто неординарное и воплощая это в жизнь.
— Смотри! — Он показал на комод вишневого цвета с инкрустациями в виде деревьев на дверце. — Будет стоять у Раневской в гостиной.
— У Фаины Георгиевны? — изумилась Аня. — Вы хотите сказать «стоял»?
— Нет. Будет стоять. У Людмилы… на сцене. В спектакле, значит, задействован будет, поняла теперь?
— Поняла. Только… — Аня замялась.
— Ну, говори, говори, не ломайся!
— Зачем же вы, такой известный и талантливый, по помойкам роетесь?
Он расхохотался громко и от души, а потом так же внезапно оборвал смех и стал исключительно серьезным и задумчивым. Поднялся, неторопливо подошел к матрасу, где все еще лежали собранные в мусоре деревяшки, бережно взял несколько, повертел в руках, потом сказал с горечью, не оборачиваясь к девушке:
— Люди не ведают, что творят.
Затем в два прыжка пересек комнату, сунул Ане в руки какой-то брусок, спросил резко:
— Что это?
Она пожала плечами:
— Кусок дерева.
— Кусок дерева, — передразнил он ее. — Вот и они так думают и спешат избавиться как от ненужного барахла. Долой прошлое! Вперед, к светлому будущему! Да здравствует минимализм: «Хельга» в гостиной, «Минск» на кухне и в гараже «Салют». А это, моя дорогая, не кусок дерева, а часть старинной мебели, из обломков которой еще можно сотворить что-то стоящее. Но разве кто-то думает об этом? Нет! Всё долой! Всё на свалку! Как будто у тех, кто избавляется от прошлого, может быть достойное будущее.
— Ну, это спорный вопрос.
— Ладно, поспорим в другой раз, а сейчас смотри-ка. — Он вернулся к матрасу, поднял с него еще несколько совершенно непривлекательных, с Аниной точки зрения, кусков дерева и перенес их к верстаку. — Посиди пока! — велел он гостье и принялся за дело.
Минут через двадцать перед Аней стояло нечто, вполне напоминавшее стул. Конечно, его нельзя было назвать образцом надежности, но и куском дерева он быть перестал.
— Это только двадцать минут. А если в дело пустить лак, краску, заняться декорированием и полировкой, то через несколько дней можно получить вполне достойный предмет века так восемнадцатого. Так-то.
— А разве нельзя найти настоящие вещи, не развалившиеся?
Он снова засмеялся, но теперь тихо, по-доброму:
— Экая ты смешная! Настоящие, они в музеях да во дворцах. Кто же их тебе даст? Вот и приходится в контейнеры заглядывать, вдруг хоть частичку того самого, древнего, удастся урвать? Можно, конечно, и новые доски состарить, но это уже не так интересно.
— Выходит, вам здорово повезло, что люди не ведают, что творят?
— Выходит, что так. Ладно, ты не умничай! Подай-ка мне лучше вон ту дощечку.
Аня подала. И подавала еще несколько месяцев, забегая к Горобцу то на час, то на два в день. Подавала тихо и молча до тех пор, пока, наконец, не решилась.
— Научите меня, — выдохнула чуть слышно в ту секунду, когда рубанок перестал строгать, а пила еще не завизжала. Выдохнула и затаилась, даже зажмурилась в ожидании недовольного молчания. Но ответом была секундная тишина, которую прервал спокойный ответ:
— Я думал, ты никогда не попросишь.
