Вскоре мальчик в самом деле пошевелился и открыл глаза, блестящие и очень черные, как и его жесткие, прямые волосы. Он настороженно взглянул на Мануэля, однако женщина произнесла несколько слов на родном языке, и ребенок успокоился.
Испанец был уверен в том, что этот мальчик никогда не знал настоящей ласки. Мануэль слышал, что индейцы относятся к детям сурово и с самого раннего возраста обучают их различным полезным и необходимым вещам, закаляют их душу и тело. То была любовь без нежности, забота без потакания слабостям.
Ниол что-то спросил у матери, и она ответила.
– Он говорит по-испански? – забеспокоился Мануэль.
– Конечно. Он вырос среди бледнолицых.
Мануэль разглядывал ребенка с невольным любопытством. Плод насилия и жестокости, отпрыск неведомого негодяя, который никогда не узнает и не поймет, что он натворил.
Разумеется, жестокость проявляла и та, и другая сторона. Испанец вспомнил, как однажды индейцы залили в горло одного из его командиров расплавленное золото со словами: «Возьми то, за чем ты пришел».
Между тем Мануэль всегда понимал, что индейцы не были кровожадными язычниками, они были обычными людьми, со своими традициями и верой. Испанцы явились в гости туда, куда их никто не приглашал, и получили по заслугам.
Неожиданно мужчина принял решение.
– Придется сказать, что вы – мои жена и сын.
– Я не буду твоей женой, – немедленно заявила индианка.
– Ты мне не нужна! – В голосе Мануэля звучала досада. – В Мадриде меня ждут настоящие супруга и дочь.
Он прикинул, сколько лет может быть Паоле. Наверняка она немногим младше этого мальчика. Память запечатлела орущий сверток и счастливое лицо Асусены. Пожалуй, от его существования останется только этот ребенок, все остальное уйдет вслед за молодостью, иссякнет вместе с жаждой приключений, растает, как те бесплодные мечты, которым он посвятил свою жизнь.
Неожиданно на него нахлынули позабытые чувства. Надо узнать, живы ли Асусена и Паола, попытаться их отыскать, попросить у них прощения.
– Нам придется держаться вместе. Надеюсь, ты не зарежешь меня? – спросил Мануэль у Хелки.
– Нет, – презрительно произнесла индианка. – Бледнолицые ступили на тропу, которая неминуемо приведет их к возмездию. Ты получишь свое без моего участия.
– Не такой уж я плохой. – Мануэль попытался улыбнуться.
– Ты скачешь на мертвой лошади, ты не видишь снов, которые могут показать тебе твое будущее, не умеешь слушать свое сердце, к тому же ты ничего не помнишь.
Мануэль хотел сказать, что постарается вспомнить, но передумал. Вместо этого он промолвил:
– Вы наверняка хотите есть. Я попытаюсь что-либо раздобыть. Будет лучше, если Николас пойдет со мной.
Мальчик вопросительно уставился на мать. Та кивнула, и тогда он направился за Мануэлем.
Вокруг было удивительно красиво. Корабль летел вперед, как гигантская птица, солнце осыпало волны золотом и серебром, дул сильный, свежий ветер; надутые паруса казались почти прозрачными.
Мануэля охватило глубокое чувство умиротворения, он отдыхал от той бесплодной суеты, в которой проходили его дни, и благодушно взирал на колеблющуюся воду, в которой кое-где виднелись косяки рыб, напоминавших серебряные иголки.
Внезапно мальчик, тоже смотревший на океан, подскочил к борту и воскликнул:
– Смотрите, что это?!
Между волн мелькали упругие гладкие спины дельфинов, которые резвились, время от времени выпрыгивая из воды. Окружавшие их клочья пены напоминали лебяжий пух.
– Это дельфины.
– Какие большие!
– Да.
– А океан! Я не знал, что он такой огромный!
В этот миг отпечаток мрачности на лице Ниола, роднивший его с матерью, исчез, и Мануэль увидел перед собой обыкновенного мальчишку, веселого и восторженного.
Сын Хелки хорошо говорил по-испански, и Мануэль подумал, что мальчуган, возможно, сумеет приспособиться к новой жизни. А вот что делать с женщиной, он не знал.
Мужчина заметил на груди мальчика один из тех костяных амулетов, которые ему часто случалось видеть у индейцев, и сказал:
– Было бы неплохо, если бы ты снял эту штуку.
Ниол схватился за амулет рукой, полоснул Мануэля холодным взглядом продолговатых, непроницаемо-черных глаз – мужчине почудилось, будто его хлестнули по лицу туго скрученной плетью, – а после обронил с недетским бесстрашием и достоинством:
