– Насколько мне известно, это дочь еретички, – осторожно промолвила аббатиса, почтенная женщина средних лет.
– Асусену Альманса обвинили в колдовстве, – ответил Армандо, с трудом сдерживая чувства, – и, как человек, обладающий правом отпущения грехов, могу заявить, что она не была виновна. Однако женщина умерла до того, как ей был вынесен оправдательный приговор. Ее дочь осталась сиротой.
– Господь с ней, – заметила настоятельница.
– Безусловно, – согласился инквизитор. – Однако ей требуется и человеческое участие. Приведите девочку.
Пока Армандо дожидался прихода воспитанницы, его воображение рисовало картины, которых он никогда не видел наяву: солнечный луч, скользящий по нежной коже Асусены, ее обворожительная улыбка, сияющие счастьем глаза.
Армандо подумал о том, как он может выглядеть в глазах ребенка: худоба, угловатость, высокий, прорезанный ранними морщинами лоб, холодный взгляд.
Он понятия не имел, как общаться с детьми. Наверное, нужно не быть суровым и, главное, не напугать ребенка.
Когда Паола вошла в приемную в сопровождении монахини, Армандо жадно впился в нее взглядом.
Худенькая, бледная девочка в темном одеянии, с печальным, почти недетским взором больших карих глаз и рыжевато-каштановыми волосами была плотью от плоти и частью души Асусены Альманса. Армандо почувствовал это сразу, едва ее увидел, и ощутил, как в темную ткань его внутреннего мира вплетается тонкая ниточка света. Он полюбил Паолу сразу, как только она предстала перед ним, так же как полюбил ее мать.
Армандо знал, что такое воспитание в обители. Гнетущее молчание, граничащий с жестокостью аскетизм. Ни одного сочувственного взгляда, ни единой улыбки. И если он сам обладал особой внутренней силой, данной ему Богом, а быть может, кем-то другим, то защита этой девочки была призрачна, как туман, хрупка, как яичная скорлупа.
Армандо велел монахине оставить их одних, и та не смогла ослушаться.
– Тебя зовут Паола Альманса? – спросил он у стоявшей перед ним воспитанницы.
Дочь Асусены кивнула.
– Тебе хорошо в обители?
Последовал новый кивок: очевидно, девочка уже постигла здешние правила.
Задав еще несколько вопросов, Армандо понял, что разговаривает с Паолой как с жертвой на допросе, и попытался смягчить тон. Что значит иметь мать, а потом потерять, жить дома, а позже очутиться в незнакомом месте? Инквизитор плохо помнил раннее детство, а еще он не знал, как отрешиться от чувства превосходства над простыми смертными.
– Не бойся, – сказал он. – Я тебе не чужой. Я знал твою мать.
По лицу Паолы потекли слезы, но глаза посветлели, излучая надежду.
– Где моя мама? – спросила девочка.
Армандо понимал, что не сможет солгать: в этом таились и поражение, и преимущество.
– На Небесах.
Паола смотрела на него во все глаза, и инквизитор прибавил:
– Она умерла.
Девочка задрожала и закрыла лицо руками. Потом отняла мокрые ладони от заплаканных глаз и через силу промолвила:
– Она никогда не вернется?
– Ей там хорошо, – мягко произнес Армандо, не отвечая на вопрос, и добавил: – Хочешь, я заберу тебя отсюда?
На самом деле мнение Паолы не имело никакого значения: он уже все решил.
Дочь Асусены не сказала ни «да», ни «нет», и Армандо почувствовал себя уязвленным.
– Я приду через несколько дней. Подумай, чего ты хочешь, – проговорил он, пораженный несчастным, затравленным видом девочки.
Инквизитор позвал монахиню, и она увела воспитанницу. В помещение вошла аббатиса.
– С Паолой хорошо обращаются? – с ходу спросил Армандо.
– Как и с другими девочками. Они в милосердных руках сестер, под защитой святой Клары и всемогущего Господа, – ответила настоятельница и перекрестилась.
– Тем не менее я хочу забрать ее из обители.
– Вы? – аббатиса опешила. – Почему? Кем вы ей приходитесь?
В тот же миг Армандо понял свою ошибку, как и причину испуга Паолы. Она тоже не знала, кем он ей приходится, равно как и то, что она для него значит. Ночью в дом, где жили девочка и ее мать, ворвались фамильяры,[4] увели Асусену Альманса, и Паола осталась одна в целом свете. Кому она могла доверять?
В самом деле, кем ему назваться? Отцом? Это невозможно. Какое еще родство можно придумать?
