Тогда я опомнился. Ясно, что коли человек полицию зовёт бога своего поддержать, стало быть, ни сам он, ни бог его никакой силы не имеют, а тем паче - красоты.
Поднимаюсь с колен и говорю:
- Пустите-ка меня...
Отшатнулся старик, задыхается:
- Что хочешь делать?
- Уходить хочу! Научиться, - мол, - мне у вас нечему, речи ваши мертвы, да и бога ими умерщвляете вы!
Он снова начал говорить о полиции, ну, мне это всё равно: полиция больше того не отнимет, сколько он хотел.
- Славе божией, - говорю ему, - служат ангелы, а не полиция, но ежели вы иначе веруете - поступайте по вере вашей.
Наскакивает он на меня, зелёный.
- Алексей, - кричит, - гони его вон!
Алексей этот с большим усердием вытолкал меня на улицу.
Вечер был, часа два беседовал я с протопопом. Сумрачно на улице, скверно. Народ везде гуляет, говор и смех - о ту пору праздники были, святки. Иду расслабленно, гляжу на всех, обидно мне и хочется кричать:
"Эй, народ! Чему радуешься? Бога у тебя искажают, гляди!"
Иду - как пьяный, тоска мне, куда идти - не знаю. К себе, на постоялый, - не хочется: шум там и пьянство. Пришёл куда-то на окраину города, стоят домики маленькие, жёлтыми окнами в поле глядят; ветер снегом поигрывает, заметает их, посвистывает. Пить мне хочется, напиться бы пьяному, только - без людей. Чужой я всем и перед всеми виноват.
"А что, - думаю, - пойду вдоль по полю, куда приду?"
Вдруг из ворот женщина выскочила, в одном платье, едва шалью покрыта; взглянула в лицо мне, спрашивает:
- Как зовут?
Понял, что гадает она, говорю:
- Не скажу, потому - несчастлив человек.
Она смеётся.
- На праздниках-то? Мне веселье не в пору.
- А что, - спрашиваю, - есть здесь близко трактир какой-нибудь, посидел бы я там, а то - холодно!
Смотрит она на меня пристально и говорит ласково так:
- Вон там трактир, а хочешь - иди ко мне, чаем напою!
Не подумал и - без воли - пошёл за нею. Вот я в комнате; на стене лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то, на столе - самовар. Уютно, тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла смотрит на меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне - зачем пришёл? Кто такие?
Спрашиваю молодку:
- Чем занимаетесь?
- Кружева плетём
Верно: с полки гроздьями коклюшки висят. А она вдруг задорно улыбнулась и говорит прямо в глаза мне:
- А ещё - гуляю я!
Старуха засмеялась жирновато:
- Экая ты, Танька, бесстыдница!
Не скажи старуха этого - я бы не понял Татьяниных слов, а понял сконфузился. Первый раз в жизни гулящую девицу столь близко вижу, а конечно, скверно думаю про них.
Татьяна смеётся.
- Гляди-ка, Петровна, покраснел он!
А меня уже и зло берёт: вот так попал! Прямо с покаяния да в окаянное! Говорю девушке:
- Разве этаким делом хвастаются?
Она дерзко отвечает:
- Я вот - хвастаюсь!
Старуха опять сопит:
- Эх ты, Татьяна, Татьяна!
А я - не знаю, что сказать и как уйти от них, - на ум не идёт! Сижу молчу. Ветер в окна постукивает, самовар пищит, а Татьяна уж и дразнит меня:
- Ой, жарко мне!
И кофту свою у ворота расстегнула. Лицо у неё хорошее, и хоть глаза дерзкие - привлекают они меня. Подала старуха вина на стол, простого бутылку да наливки.
"Вот, думаю, выпью я рюмку, денег дам и - уйду!"
Татьяна бойко спрашивает:
- О чём тоскуешь?
Не успел я удержаться и ответил:
- Жена померла.
Тогда, уже тихонько, спросила она:
- Давно ли?
- Пять недель только.
Застегнула девица кофточку свою и вся как-то подобралась. Очень это понравилось мне; взглянул в лицо ей молча, а про себя говорю: спасибо! Как ни тяжело было мне, а ведь молод я, и уже привычка к женщине есть, - два года в супружестве жил. Старуха, задыхаясь, говорит:
- Жена умерла - ничего! Ты молодой, а от нашей сестры все улицы пестры.
Тогда Татьяна строго приказала ей:
- Иди-ка ты, Петровна, ложись да и спи! Я сама провожу гостя и ворота запру. - А когда старуха ушла, спрашивает меня серьёзно и ласково:
- Родные есть у вас?
- Никого нет.
- А товарищи?
- И товарищей нет.
- Что же вы хотите делать?
- А не знаю.
