- И ты, - говорят, - и твой тесть - оба грабители, церковь обокрали: Мокрый дол - издавна церковный покос, а вы его оттягали у нас, вот и пристукнул вас господь...
- Это верно, - говорю, - Мокрый дол неправильно отнят у вас, а вами у мужиков!
Встал, хочу уходить.
- Стой! - кричит поп. - А деньги за сорокоуст?
- Не надо, - мол.
И ушёл, думая:
"Не туда ты, Матвей, душу принёс!"
Дня через три помер ребёнок мой, Саша; принял мышьяк за сахар, полизал его и скончался. Это даже и не удивило меня, охладел я как-то ко всему, отупел.
Надумал идти в город. Был там протопоп, благочестивой жизни и весьма учёный, - с раскольниками ревностно состязался о делах веры и славу прозорливца имел. Объявил тестю, что ухожу, дом и всё, принадлежащее мне, оставляю ему, а он пусть даст мне за всё сто рублей.
- Так, - говорит, - нельзя! Напиши мне вексель на полгода в триста рублей.
Написал, выправил паспорт, ушёл. Нарочно пешком иду, не уляжется ли дорогой-то смятение души. Но хотя каяться иду, а о боге не думаю - не то боюсь, не то обидно мне - искривились все мысли мои, расползаются, как гнилая дерюга, темны и неясны небеса для меня.
Дошёл до протопопа с большим трудом, не пускают. Какой-то служащий принимал посетителей, молодой и щупленький красавчик, раза четыре он меня отводил:
- Я, - говорит, - секретарь, мне надо три рубля дать.
- Я, - мол, - тебе трёх копеек не дам.
- А я тебя не пущу!
- Сам пройду!
Увидал он, что не уступлю.
- Идём, - говорит, - это я шучу, уж очень ты смешной.
И привёл меня в маленькую комнатку, сидит там на диване в углу седой старичок в зелёной рясе, кашляет, лицо измождённое, глаза строгие и посажены глубоко под лоб.
"Ну, - думаю, - этот мне что-нибудь скажет!"
- С чем пришёл? - спрашивает он.
- Смутился, - мол, - душой я, батюшка.
А секретарь этот, стоя сзади меня, шепчет:
- Говори: ваше преподобие!
- Велите, - говорю, - уйти служащему, мне при нём стеснительно...
Взглянул на меня протопоп, пожевал губами, приказывает:
- Выдь за дверь, Алексей! Ну, говори, что сделал?
- Сомневаюсь, - мол, - в милосердии господнем.
Он руку ко лбу приложил, поглядел на меня и нараспев шепчет:
- Что? Что-о такое, а? Ах ты, дубина!
Обижаться мне не время было, да и не обидна привычка властей наших ругать людей, они ведь не так со зла, как по глупости.
Говорю ему:
- Послушайте меня, ваше преподобие!
Да и присел было на стул - но замахал старичок руками, кричит:
- Встань! Встань! На колени должен пасть предо мной, окаянный!
- Зачем же, - говорю, - на колени-то? Ежели я виноват, то не перед вами, а перед богом!
Он - пуще сердится:
- А я кто? Кто я тебе? Кто я богу?
Из-за пустяка мне с ним стыдно спорить. Опустился на колени - на вот! А он, пальцем мне грозя, шипит:
- Я тебя научу священство уважать!
Пропадает у меня охота беседовать с ним, и покамест совсем не пропала - начал я говорить; начал, да скоро и забыл про него - первый раз вслух-то говорю мысли мои, удивляюсь словам своим и весь - как в огне.
Вдруг слышу - кричит старичок:
- Молчи, несчастный!
Я - как об стену с разбега ударился. Стоит он надо мной и шепчет, потрясая руками:
- Понимаешь ли ты, безумное животное, слова твои? Чувствуешь ли велие окаянство твоё, безобразный? Лжёшь, еретик, не на покаяние пришёл ты, а ради искушения моего послан дьяволом!
Вижу я - не гнев, а страх на лице у него. Трясётся борода, и руки, простёртые ко мне, мелко дрожат.
Я тоже испугался.
- Что вы, - говорю, - ваше преподобие, я в бога верую!
- Лжёшь, собака заблудшая!
И начал он мне угрожать гневом божиим и местью его, - начал говорить тихим голосом; говорит и весь вздрагивает, ряса словно ручьями течёт с него и дымом зелёным вьется. Встаёт господь предо мною грозен и суров, ликом тёмен, сердцем - гневен, милосердием скуп и жестокостью подобен иегове, богу древлему.
Я и говорю протопопу:
- Сами вы в ересь впадаете, - разве это христианский бог? Куда же вы Христа прячете? На что вместо друга и помощника людям только судию над ними ставите?..
Тут он меня за волосья ухватил, дёргает и шепчет, всхлипывая:
- Проклятый, ты кто такой, кто? Тебя надо в полицию представить, в острог, в монастырь, в Сибирь...
