— И что ты намерен делать?
— А ничего. Можно носить нектар в улей, но не в гнездо шершней. Если её не будет, я прерву этот круг, своей волей.
— Но ты будешь за это наказан. Ты попадёшь в Нижние Миры. Вплоть до небытия.
— Не имеет значения. Если этот мир в основе своей несправедлив, значения не имеет абсолютно ничего.
Словно ветерок пробежал по верхушкам старых деревьев, сочные плоды зашлёпали там и тут. Фигура матери начала отступать, дальше, дальше…
— Будь счастлив, сынок… Постарайся…
* * *
Первей открыл глаза, разом порвав завесу сна, словно вынырнув из глубокого омута, где сдавливало грудь толщей воды. Над ним склонился иконный лик с распахнутыми во всю ширь глазами.
— Не говори ничего, не надо. Скажи только одно — ты снова видел её?
— Кого её?
— Твою мёртвую жену.
Первей смотрел в распахнутые глаза прямо и неподвижно.
— Нет, госпожа. Сейчас я видел во сне свою матушку.
* * *
Солнечные лучи били в высокие застеклённые окна боярского терема, играли разноцветьем огней в венецианском стекле, весёлыми зайчиками отскакивали от начищенного серебра, маслянисто отсверкивали от золота. Стол ломился от снеди, как на свадьбе. И боярыня была сегодня хороша, как никогда, в ало-золотом расшитом одеянии, подчёркнуто перетянутом в талии пояском, и из длинных широких рукавов, нелепо свисающих по местной моде, по локоть выглядывали обнажённые белые руки, гладкие и нежные, с длинными тонкими пальцами, не натруженными тяжкой работой, прялкой или шитьём — пальцы, созданные для поцелуев, унизанные перстнями. Мановением этих пальцев вдова отослала двух девок, прислуживавших за столом.
— Так что ты мне ответишь, Первей Северинович?
Рыцарь помедлил ровно столько, чтобы набрать в грудь воздуха.
— Не гневайся, госпожа боярыня. Я не могу сделать тебя счастливой, а делать несчастной не хочу. Прости меня, если можешь.
Боярыня смотрела ему в глаза не мигая, затем взгляд её потух, опустились ресницы.
— Ну что ж. Видать, не судьба, — она тяжело вздохнула. — Бог с тобой, рыцарь, ступай себе с миром. Живи с мёртвой, коли тебе так глянется.
Первей молча встал, пошёл собираться. Сказано ясно, чего там…
— Она хоть какая из себя была, слушай?
Рыцарь остановился на пороге, чуть помедлил, обдумывая ответ.
— Красивая была. Чёрные громадные глаза, колдовские, и коса чёрная, толстая, как корабельный канат. И грудь…
— Да неужто я хуже?
Первей улыбнулся.
— Не хуже, госпожа. Просто другая. А она — моя.
* * *
— Гнедко, Гнедко-о-о… Ух ты мой хороший, ух ты мой славный…
Конь радостно заржал, не в силах сдерживать радость от встречи с любимым хозяином. Первей тоже ржал бы, если б умел. Последняя родная душа у него осталась на этом свете — конь этот.
— Так что всё в полной сохранности, господине, — разбойничья рожа Вараввы перекосилась, изображая улыбку. — И гулять выводили, а как же. Можно хоть сейчас в седло. А ты сомневался, господине. У Вараввы любое добро хранить надёжней, нежели в великокняжьей казне. Только денежки платить надобно.
— Меня тут чуть не убили, прямо возле ворот твоих, — искоса глядя, произнёс Первей.
— Что там за воротами, я не ответчик, то печали великого князя. А здесь я хозяин, и всякий постоялец у меня в целости беспременно, покуда денежки платит.
— Ладно, убедил, — рассмеялся Первей. — Сколько с меня за постой?
— Ровно сорок восемь рубликов, господине, и можно даже золотом, — рожа Вараввы перекосилась ещё сильнее, обозначая полное радушие: сумма была громадной. — Только не надобно всяких колдовских штучек, наслышан я уже… Ежели что, тебе отсюда не выбраться, моё почтение.
— Держи, — Первей отсчитал требуемую сумму. — Да не зазнавайся, почтенный. Скажу тебе прямо: ежели б ты не сохранил мне Гнедка, так все твои угрозы мне — тьфу! Ты сам бы меня отсюда вывел, и коня, и денег дал на дорожку, сколько смог бы собрать. А так — спасибо тебе с поклоном, и да минует тебя рука палача.
— Вот за это спасибо, господине, — ничуть не испугался Варавва. — Вот за палача особое спасибо. Очень, господине, хотелось бы миновать… Да все под Богом ходим, как миновать-то?
* * *
Конь шёл своим неповторимым скользящим шагом, буквально баюкая всадника, но сегодня уснуть в седле Первей не боялся. Он думал.
