«Родная, отзовись»
Молчание.
«Родная, отзовись!»
Нет ответа. Почему?
«Родная, ты слышишь меня?!»
Ответа нет. Первей вдруг почувствовал дикий страх — и не будет?! Никогда?!!
«Родная, не бросай меня, слышишь?!!»
Нет ответа. И не будет. И никогда больше он не услышит…
И тогда Первей впервые за много, много лет заплакал — навзрыд, не стесняясь, что его могут увидеть, и жгучие, как щёлочь, слёзы катились по его щекам. Мир рухнул.
Тоска и боль были так велики, что неокрепший организм не выдержал, и на рыцаря вновь опустилась спасительная тьма. Значит, хоть какая-то справедливость в этом ненужном более мире сохранилась…
* * *
Он выздоравливал трудно, очень трудно и медленно. Нет, физическая рана была не так уж опасна для здорового, ещё далеко не пожилого мужчины. Да, рана от ножа затянулась, но Первей чах и худел на глазах, потому что подсознательно понимал — ему более незачем задерживаться в этом мире, и организм воспринимал его состояние, как хороший конь команду наездника «Стой!». Но вот умирать его ещё молодое, крепкое тело не желало, и упрямо цеплялось за эту ничтожную юдоль, совершенно уже ненужную его хозяину. И всякий раз, как Первей выплывал из омута беспамятства, он видел одно и то же — прекрасный иконописный лик с широко распахнутыми густо-синими глазами. И руки, то поправляющие подушку, мокрую и горячую от его пота, то обтирающие его исхудавшее тело уксусом, то подносящие к губам чашку с бульоном…
Тело победило. Тело вытащило его, как добрый конь выносит на себе бесчувственного хозяина с поля боя. Настал день, когда Первей смог сесть на постели, с изумлением разглядывая свои тощие волосатые ноги. В окошко светёлки пробивался солнечный свет, расцвеченный цветными стёклами. Рыцарь нащупал халат, лежавший свёрнутым у изголовья, неловко натянул его. Встал, шатнувшись так, что едва не упал, но устоял на ногах и даже смог подойти к окошку. Нашарив защёлку, поднял раму. В лицо ему дохнуло крепким морозом. Зима. Уже давно глубокая зима.
Первей заметил на стене зеркало — роскошная для Московии вещь. Подошёл, вгляделся в собственное изображение. Из зеркала на него глядело обросшее бородой лицо отшельника-аскета, осунувшееся, бледное. Пронзительные глаза, ввалившиеся и покрасневшие, под глазами тёмные круги. Красавец…
Сзади послышался скрип, Первей обернулся. Молодая женщина стояла, разглядывая его. Первей плотнее запахнул татарский халат, подбитый ватой.
— Я рада, рыцарь. Наконец-то ты встал. Я уже думала, что не справлюсь.
* * *
— … Так что нету у меня ни отца, ни матери, госпожа. И родных где искать, неизвестно. Словом, один, как перст.
— Как отчество твоё, рыцарь?
— Отца Северином крестили.
Они сидели возле печи, сплошь покрытой изразцами. От печи шёл жар, от лавок, обитых рытым бархатом и застеленных бобровыми шубами, казалось, тоже шёл жар, но особенный жар излучала боярыня. Сегодня на молодой женщине был надет летник — лёгкое платье, перетянутое в талии чеканным серебряным пояском, подчёркивающим стройную фигуру, высокие роскошные груди так и распирает молодая, невостребованная сила…
— Вдова я, — боярыня смотрела прямо, откровенно. — Как мужа не стало, третий год вдовой хожу. Охотников до моего добра немало, — она рассмеялась зло, — да только я тем женихам вроде придатка. Мой отец, князь Шуйский, как замуж меня отдавал, не подумал, что старый боярин так быстро отойдёт. Так что теперь я сама себе вольная хозяйка. Вот только надолго ли?
Она замолчала, сидя неподвижно, пламя свечей, вставленных в трёхрогие подсвечники, отражалось в её глазах.
— Тут тебе не Литва с Польшей, рыцарь, и даже не Новгородчина. Здесь баба без мужа…
Она подалась вперёд. Глаза распахнулись во всю ширь.
— Глянусь я тебе, Первей Северинович?
Первей помедлил.
— Не упомню я, чтобы такая краса, как твоя, госпожа, и неприбрана к рукам лежала.
— Ну так прибери.
Боярыня смотрела пронзительно.
— Я не пара тебе, госпожа. Я нищий, безродный да бездомный… Тебе боярина или князя надобно.
Боярыня рассмеялась с издевкой.
— Нищий, говоришь? В твоих кошелях рублёв на триста с лишним серебра да золота нашлось. Не обессудь, я посчитала.
