Короткий шелестящий смешок.
«Взять деньги»
«Где и как?»
«В городе Люблине живёт один еврей-ростовщик, дающий деньги под залог имущества»
«Какое у меня имущество?»
«А пуговица?»
До Первея наконец дошло, и он рассмеялся в голос.
«Да с тобой и правда нигде не пропадёшь»
* * *
— Слушаю вас, пан рыцарь — еврей был сед и худ, как сушёная вобла. И одет был в какую-то древнюю шубу, сделанную из неизвестного, наверняка давно уже вымершего зверя. На ногах у ростовщика были надеты верёвочные тапки, поверх драных шерстяных чулок. Зачем человеку столько золота, если он ни обуться, ни одеться, ни даже наесться толком не в состоянии?
— Мне сообщили, почтеннейший, что вы даёте под залог?
Еврей пожевал сухими губами.
— Кто сообщил-то, пан рыцарь?
— Земля слухами полниться.
— Бывает, что и даю кому, по своему природному мягкосердечию, что ж… Закон не запрещает, добрый пан.
— Верно, верно. Так дадите?
Ростовщик снова задумчиво пожевал губами.
— Сколько просит пан?
— Пустяк. Пару сотен злотых мне должно пока хватить.
Еврей остро взглянул из-под нависших седых бровей.
— Серьёзная сумма, добрый пан. Хочу напомнить пану, что процентики-то будут тогда немаленькие.
— Да полно, при вашем-то мягкосердечии. Сколько вы хотите?
— Да ведь как обычно… По одному злотому с сотни в день, добрый пан.
— Хорошо, почтенный.
— Каков же будет залог?
Первей сосредоточился, вызывая знакомую волну дрожи. Теперь вроде как холодок… Всё.
— У меня есть нечто весьма для вас ценное. Вот, — и рыцарь выложил на стол крупную медную пуговицу, слегка потёртую и позеленевшую.
Глаза старого ростовщика алчно блеснули.
— Но двести — это много, добрый пан. Сто.
— Двести пятьдесят.
— Сто пятьдесят.
— Триста.
Еврей уже буквально трясся.
— Впрочем, не хотите, как хотите… — Первей протянул руку, но еврей опередил его, жадно схватил вожделённое сокровище.
— Ладно, пан рыцарь, пусть будет по-вашему. Триста так триста. Сейчас принесу деньги…
* * *
— …Мы жили в двухэтажном доме, на втором этаже. А на первом этаже жил дядя, они с женой держали бакалейную лавку.
Огонь горел почти без дыма, чуть потрескивая. Первей поворошил угли, и огонь недовольно зашипел, выбросив язычки пламени.
Сегодня они не стали останавливаться на ночлег в придорожной корчме. Во-первых, хоть сколько-то приличного заведения вблизи не оказалось, а ночевать вдвоём с молоденькой девчонкой в продымлённом сарае с клопами да ещё платить за это деньги… И во-вторых, Голос откровенно предупредил его, что отныне все постоялые дворы, корчмы и харчевни будут для него ловушками, готовыми захлопнуться в любой момент. Правда, тяжёлая и неповоротливая бюрократическая машина инквизиции покуда не набрала ход — пока гонцы с известием о случившемся достигнут Кракова, пока отправят донесение в Рим, пока объявят розыск, назначат награду, то-сё… Но всё это дело нескольких дней, а затем невод начнёт неумолимо сжиматься.
Поэтому сегодня для ночлега рыцарь выбрал какую-то заброшенную хижину невдалеке от торной дороги. Хижина являла собой странное зрелище — добротная крыша, блестевшая свежей соломой, сочеталась с плетёными из лозняка стенами, насквозь продуваемыми ветром, с дырой вместо окна и приставленной без петель грубо отёсанной дощатой дверью. Очевидно, хозяин, надумавший поселиться здесь, не успел обмазать стены глиной, как обычно принято строить в этих местах хаты-мазанки, что-то или кто-то ему помешали. На земляном полу виднелись следы ночёвок разнообразных путников, не отличавшихся порой чистоплотностью — в углу валялись засохшие остатки трапезы, какие-то кости…
Яна оказалась вполне живой и расторопной девчонкой — едва оправившаяся от общения с инквизицией, она тут же приступила к уборке, соорудив из придорожных кустов веник-голик, вымела пол в хижине, и покуда Первей ходил за водой к ближайшему буераку, в котором бил маленький родничок, в очаге уже пылал огонь.
— Ну ты какая молодчина! Надо же, даже хворосту раздобыла на всю ночь. И чистота в доме. Ты настоящая хозяйка!
Девчонка порозовела от похвалы.
— Спасибо, добрый пан. А хворост лежал тут, рядом. Кто-то запас его для ночёвки, да не истратил.
