Хозяйка стояла, кутаясь в большой тёмный платок, на ногах — домашние выступки из некрашеной сыромятной кожи. Большие тёмные глаза в обрамлении иссиня-чёрных густых ресниц, тёмно-каштановые роскошные волосы спадают по плечам, высокая грудь, длинная сильная шея, гибкая талия — хороша… Так вот ты какая, пани Эльжбета, Эльжбета Ковальска, колдунья, снившаяся Первею семь ночей подряд. Семь ночей! Сегодняшняя банда из восьми разбойников приснилась рыцарю лишь раз.
— Ну что, рыцарь, скажешь чего или дальше меня разглядывать будешь? — чуть улыбнувшись, спросила колдунья.
— Вечер добрый, пани Эльжбета, — Первей скупо улыбнулся в ответ. Их глаза встретились, и улыбки погасли разом, как свечи, задутые ветром. Пёс глухо зарычал. — Если он, разумеется, добрый… Вы позволите войти?
* * *
Длинная еловая лучина, заправленная в кованый железный светец над корытом с водой, потрескивала и дымила, угольки с шипением падали в воду. Сбоку и сзади прилёг на пол огромный пёс, очень правильно прилёг — так, чтобы держать незваного гостя под контролем. Хозяйка всё куталась в свой платок, неотрывно глядя на рыцаря. Колдуньи, как правило, умные женщины с очень развитым сверхъестественным чутьём, и пани Эльжбета не пыталась потчевать гостя и даже не задавала вопросов — она ждала.
Первей поморщился. Мерзко, как мерзко… Ну почему он? Глупый вопрос. А кто же?
Да, именно так ответил ему Голос тогда, много лет назад, когда юный гуляка, рубака и любитель женщин впервые услышал его. Поначалу Первей подумал было, что сошёл с ума — мало ли что мешают в вино во всех этих придорожных харчевнях и корчмах! Он избил тогда хозяина корчмы, и никто не посмел возразить ему — так он был разъярён. Потом настал черёд докторов, затем…
А затем Первей сдался. Нет, не так — однажды утром, после очередного вещего сна, он вдруг понял — тот, прежний, беззаботный молодой человек кончился, и канула в пропасть прошлого прежняя жизнь. Теперь он Исполнитель. Почему он? А кто же?
С тех пор он идёт по свету, повинуясь внутреннему Голосу, и нет у него больше никаких желаний — только бы уснуть, не слыша этого проклятого Голоса, только бы…
Нет, неправда. Так было только поначалу, год, может быть, полтора. Поначалу Первей ещё пытался взбрыкивать: то напивался в слизь в придорожной корчме, то кидался в драку с городским патрулём, моля Господа, чтобы его убили, а один раз, доведённый до отчаяния, пытался зарезать себя кинжалом — бесполезно. Всё, чего ему удавалось добиться — усугубить свои мучения. И всякий раз — и когда он, пьяным ограбленный до нитки, отлёживался у сердобольной хозяйки, и когда валялся избитый в городской тюрьме, и когда раненого его выхаживали монахи (а тот булатный кинжал — цены нет! — и вовсе пропал, потерялся тогда) — всякий раз Голос тяжко вздыхал, сочувствующе и понимающе, и пытался утешить, бессменно присутствуя во снах Первея, как лучший друг, не отходящий от постели больного.
А потом Первей привык. Нет, опять не так: не привык — понял.
Надо отдать Голосу должное — он всегда был с Первеем честен, всегда предельно откровенен, иной раз до тошноты. Ни разу Голос не оставил без ответа вопросы рыцаря, заданные по делу. Без ответа оставался лишь главный вопрос — кто он?
Исполнитель. Исполнитель приговоров. Исполнитель приговоров суда, проще — палач. Какого суда? На этот вопрос всегда следовало молчание, и можно было ждать ответа день, месяц, год… ответа нет и не будет. Сказать «Божьего суда» Первей не решался даже самому себе. И потом, разве Божий суд нуждается в исполнителях-палачах?
Он давно забыл, что такое радость. Он не желал больше женщин, он стал безразличен к вину, и даже вкус еды для него стал неважен — поел, и ладно. И даже сон… Для простых людей сон — благо, убежище души, сон позволяет хотя на время отрешиться от всех тягот, горестей и мерзостей этого мира. Для Первея сон был лишь продолжением работы: во сне Голос объяснял ему очередную задачу, выслушивал вопросы и давал ответы, добиваясь, чтобы Исполнитель понял не только умом, но и душой очередной Приговор. Насколько это важно, Первей понял не сразу, только года через три до него дошло — если бы он хоть самую малость сомневался в справедливости Приговоров, он давно сошёл бы с ума. Что правда, то правда — Приговоры были справедливы
