— … А он мне гутарит — за такое сено в городе серебром заплатят, а не то, что здесь… Да вот беда — пан не велит возить в город, всё чтобы шло через него…
— … Да разве же это сапоги? Нет, ты глянь, глянь — голенища же сползают, как чулки у пьяной бабы — срам! Ну, я ему вместо грошей — в рыло, и айда…
— Но сапоги-то всё ж забрал!
— А как? Не босому же мне ходить, раз такое дело. И потом, эта ж пьянь всё равно загнала бы теи сапоги кому-нибудь, и ходил бы человек, мучился… Уж лучше я сам!
Дружный хохот.
— …Да ты на неё и глядеть опасайся. Нет, конечно, девка она куда как видная из себя, даром что по уму чистый младенец…
Первей весь превратился в слух. Двое собеседников расположились через столик от него. Один высокий, тощий как жердь, с бородой клинышком, второй — молодой, дюжий парень, с широким, как сковорода, губастым лицом.
— Поначалу-то немало было охотников повалять её на сене, в своё удовольствие, — тощий отхлебнул пива, почмокал. — Да только иных из них давно уж в живых нету, а которым ещё такая судьба выпала — хуже смерти. Вон Никифор Птица какой парень был, ни одной юбки мимо не пропускал — бродячая собака яйца откусила, ты себе представь! Ну да, прямо на улице, бежала себе мимо — и хвать! А братьев Крутых лесиной перешибло, да так ловко — лежат оба, только мычат да под себя гадят… И родителям каково, смотреть на такое…
— Так и что теперь, и сладу нету с колдуном проклятым? — подал голос губастый парень.
Тощий с сожалением посмотрел на него.
— Злой ты, Радек. Сладу по теперешним временам на любого найти можно — вон, псы папские рыщут, крови ищут. Да только зачем тебе такой грех на душу? Ну спалят их живьём — тебе от этого легче? А потом, к примеру, зубы заболят или поясницу скрутит, или хоть грыжа — куда идти? К инквизиторам, что ли? Так они кроме как людей жечь, особливо баб да девок молодых, и не умеют ничего. Каты, одно слово. И потом, он ведь никого первый не тронул покуда — не лезь, и живи спокойно.
Тощий допил пиво, встал, за ним поднялся и губастый парень.
— А насчёт дочки его я тебе верно говорю — забудь… На свою обиду он, может, ещё и плюнет, а за дочку…
Собеседники вышли в дверь, и что там будет обидчику за дочку колдуна, Первей не расслышал.
Рыцарь вздохнул, отставил кружку. В принципе, можно было бы влезть в разговор — Первей это умел — но зачем? Вряд ли эти деревенщины смогут сообщить ему что-то такое, чего не сказал Голос.
Гул голосов неуловимо изменился, затихая. Первей поднял глаза.
На пороге корчмы стояла девушка. Взрослая уже девица, по здешним понятиям почти перестарок — лет двадцать, если не больше. Высокая, стройная, сильное гибкое тело так и распирает простое платье, слишком тесное и короткое для такой великовозрастной девицы — из-под подола виднелись стройные, загорелые ноги, аккуратные босые ступни покрыты слоем пыли. Свободно ниспадающие пышные пшеничные волосы обрамлял венок из полевых цветов, на длинной красивой шее — ожерелье из желудей, в руках девица держала букет цветов.
— Мир всем добрым людям! — пропела девушка.
Она легко обошла столики, улыбаясь всем без разбора, и каждому посетителю дарила цветок из своего букета, и люди неловко улыбались ей в ответ. Перед столиком Первея девушка остановилась в растерянности.
— А у Оксаны больше нету цветов, добрый пан. Жалко. Как же теперь вас коснётся Божья Благодать?
Первей смотрел ей в глаза, большие, золотисто-карие, на дне которых плавала странная смесь детской наивности, древней мудрости и тягучего, липкого безумия.
— Не переживай, Оксана, — улыбнулся рыцарь.
— Но как же? Оксана же видит, добрый пан — вам нужно очень, очень много цветов. Огромный букет, вот такой, — девушка развела руки широко-широко. — Иначе вам не видать Божьей Благодати, а это так плохо, так плохо…
— А ты нарви мне такой букет, — снова улыбнулся Первей. Народ в корчме совсем замолк, прислушиваясь к странному разговору.
Девушка задумалась, закусив губу. Тряхнула головой.
— Оксана будет стараться, добрый пан. Оксана принесёт вот такой букет, — девушка снова развела руки во всю ширь, даже привстала на цыпочки, — и тогда пану станет легче.
