— Ты во всем разобрался и оставь это при себе, Арнольд, — сказал я тихим голосом, улыбаясь, как будто бы это был вовсе и не я, а лишь мое изображение, посланное с космического корабля. Я почувствовал, что Анджелина на меня смотрит, и обернулся, но она смотрела уже чуть в сторону. По-моему, она покраснела тоже.
Наконец до Арнольда дошло, что никто его не понимает, разве что Джо за своей стойкой. Откинувшись на спинку стула, Арнольд неожиданно рассмеялся.
— Наш повар свихнулся, а?
— Эй, послушай, — начал было Ленни Тень, но тут же забыл, что хотел сказать, словно проглотил свою мысль.
А повар продолжал:
— И еще я вам доложу — Искусство там, где все стекается вместе, вот к чему я веду. Возьмите хорошее китайское блюдо, вещь очень специфическая. — Он бросил быстрый нервный взгляд в сторону Джо и Анджелины, вращая глазами, как герои стародавних фильмов Эйзенштейна. — Мой мальчик Райнхарт там, во Вьетнаме…
Мы все разом уставились на стол. Это было хуже всего — когда он начинал говорить о своем погибшем сыне так, словно все было в порядке. Он выдавливал из себя фальшивую улыбку, задирал вверх брови — он, возможно, и сам не сознавал этого, — губы у него дрожали, голос садился, а глаза наполнялись слезами. Казалось, это должно было вызывать в нас сострадание к нему, но боюсь, что на самом деле мы скорее испытывали неловкость и чувствовали себя жалкими подонками. И если бы такие разговоры повторялись чаще, мы, пожалуй, перестали бы к нему ходить.
— Мой мальчик Райнхарт там, в Азии, попробовал такое блюдо, к которому, конечно же, американцы из-за предрассудков и не прикасались. Однако это блюдо было приготовлено настолько искусно и было так совершенно, что в конце концов устоять перед ним было невозможно. Об этом написал мне сын. Я письмо получил. Это была не просто еда. Это было событие. Сын писал, что, вкушая это древнейшее из известных в Азии блюд, представляешь, что вокруг тебя собрались за трапезой древнейшие из древних мудрецов. И сын был прав, смертельно прав.
Мы продолжали упорно глядеть на стол, и, наверное, каждый из нас думал о случайно сорвавшихся словах — «смертельно прав».
А Арнольд заговорил вдруг значительно спокойнее:
— Искусство, понимаете, именно искусство пробуждает в людях чувство общности, стремление объединяться, всеобъемлющий гуманизм, вам ясно, что я имею в виду? Это одна из основ, на которых зиждется порядок, о котором я вам толкую. Неважно, художник ли вы или просто серьезный ценитель искусства, важно то, что вы собираетесь вместе и вместе слушаете — ха-ха — ансамбль «Голубые глаза» всякий раз, когда он приезжает в город. Жизнь полна скрытого смысла. Все и везде имеет скрытый смысл. — Его голос срывался. Мы затаили дыхание, боясь, что он вот-вот разразится рыданиями. У меня в голове копошились черные мысли — думаю, что не только у меня. Мне, конечно же, было жаль его, и я знал, что его нельзя винить; но мне хотелось, чтобы он, черт возьми, взял себя в руки. Несомненно, это тоже было придумано заранее, решил я, чтобы нам, подонкам, захотелось поскорее убраться, бросив умирающего волкам.
— Послушай, — сказал я. — Никто ведь не покушается на искусство. Художники — это прекрасно.
Анджелина смотрелась в зеркало и, без сомнения, думала о том, что она-то как раз и есть Искусство. Случайно наши глаза встретились.
Повар сжал руки и передернул плечами, будто у него болела спина. Он не принял предложенный мной компромисс, он явно испытывал потребность быть откровенным до конца.
— Наверно, не все художники прекрасны, — как-то даже жалобно сказал он. — Есть ведь и такие, что отрезают себе уши, убивают себя, и даже такие, которые убивают других.
Рот у него скривился, и он наклонил голову, поспешно и виновато облизывая губы. Слезы текли из-под очков в тонкой стальной оправе. Я был согласен с Бенни, качавшим головой. Надеяться было не на что. Разве что пол наконец разверзнется и поглотит его.
Арнольд обеими руками стер слезы, затем наклонил голову, глаза его все еще глядели виновато, но в них проскользнуло раздражение. Наверное, он почувствовал, что нам надоело слушать его россказни о художниках. Но он снова заговорил, и еще более упрямо, и еще более раздраженно:
