Не так давно я обедал с одним моим другом, молодым актером. Как и большинство начинающих актеров, он беден, перебивается случайными заработками и ждет, когда ему предложат первую серьезную роль.
— Я действительно люблю играть, — говорил он с воодушевлением. — Конечно, денег это приносит немного, но я ни на что не променяю свою профессию — в ней смысл всей моей жизни.
Было ясно, что мой друг обрел свое призвание. Счастливец!
— Что тебе нравится в твоей профессии? — спросил я.
— Возможность самовыражения.
— Выражения чего? — настаивал я.
— Чего угодно. Например, своих эмоций. В моем ремесле мне может пригодиться все — весь мой опыт, все, что я пережил и перечувствовал. Находиться на сцене и передавать свои чувства зрителям — разве может с этим что-нибудь сравниться? Это прекрасно.
Наша беседа напомнила мне мои юные годы, время, когда я мечтал стать художником. Четыре года я учился в художественной школе, дорожил каждой минутой, проведенной там. В конце концов я получил университетский диплом по изобразительному искусству. Мне очень нравились графика и искусство гравюры, но больше всего — концептуальное искусство. В качестве материала я использовал различные предметы, которые распиливал, склеивал, сшивал, сваривал таким образом, чтобы соорудить из них замысловатые конструкции — с моей точки зрения, бессмертные скульптурные шедевры. В те годы мне не чуждо было и состояние потока — я так увлекался работой, что забывал о времени, работал до позднем ночи.
В свободное от создания гравюр и скульптур время я ходил в кофейни и бары, где общался с другими художниками. Размякнув от виски, мы пели громкие дифирамбы искусству и жизни, думая, что каждым из нас создает свой неповторимый стиль самовыражения. Но ничего оригинального мы, конечно, не создали. Стиль каждого из нас возникал под влиянием других художников, на которых, в свою очередь, влияли третьи, а на тех — еще кто-то. По существу, мы жили в замкнутом мирке, наши работы были полны мелких культурных реминисценций, сатирических намеков на работы товарищей, шуток, полных глубокого, но скрытого смысла — настолько скрытого, что мы и сами его не понимали.
Я очень обрадовался, когда однажды мою работу отобрали на выставку. Гордый этим событием, я пришел в зал, чтобы услышать хвалебные отзывы посетителей о своей работе. Одна пожилая женщина в очках, выцветшем платье и туфлях на толстой подошве, с нейлоновой сумкой в руках долго стояла перед моей работой. На ее лице было написано недоумение — как будто она шла на очередной розыгрыш лотереи и по нелепой случайности оказалась в выставочном зале.
— Вы — автор? — спросила она доброжелательно.
— Да.
— Что это значит? — спросила она, кивая на мой шедевр.
— Ничего особенного. Просто образец моего творчества.
Я не обманывал ее. Как и большинство моих коллег-художников, я не пытался вложить в свою работу смысл. Мы не хотели никого воспитывать и поучать. Наши работы были просто набором образов, которые так или иначе затрагивали струны нашей души. Смысл мы предоставляли отыскать зрителям. И они его находили. Это мог быть комментарий к постмодернистской критике ноющих и задавленных страхом бельгийских пылевых клещей. Или вечное взаимодействие между положительными и отрицательными участками на шелухе полярной кукурузы. Или потрясная желтая вещь на верхушке вон той пушистой оранжевой штуки.
Какая разница, что имел в виду художник? Самое большее, на что он мог надеяться, — вызвать у зрителя эмоции. Характер эмоций не имел значения — это могло быть вдохновение, радость, смех, грусть, тревога, страх, отвращение или гнев — выбирай любую, разницы в данном случае не было никакой. Но справедливости ради следует сказать, что отвращение и гнев были в мои времена наиболее популярны.
— Можно задать вам еще один вопрос? — не унималась дама.
— Да, конечно.
— Мне действительно понравилось ваше... э-э... произведение — оно интересное, и вообще...
Я весь превратился в слух.
— Так вот, поймите меня правильно, — продолжала она. — Все-таки хотелось бы знать — принесло ли ваше произведение кому-нибудь пользу? Мне это очень интересно.
