"Малоумная, - думал Елизар с жалостью. - Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведем". Тут же он жестко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!
- Халима! - позвал он требовательно.
Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.
- А почто ты меня не зарезала? - спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.
Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза - близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за ее руку, отпустил, и она отшвырнула нож.
- Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.
- Дорого, - ответила она и, похоже, не лгала.
- У него много жен?
- Он взял пять жен своего отца. Отца убили в Персии...
- И свою мать взял в жены? - изумился Елизар.
Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке еще не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.
- Ты меня продашь? - спросила она.
- Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... - промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для нее.
- Ты меня продашь? - повторила она.
- А что за тебя дадут: ты теперь не девка... - пояснил он по-татарски.
Она закрыла лицо ладонями, круглыми, с пухлыми пальцами, привыкшими сызмала доить коров, ставить в степи и на телегах ставки, делать войлок, смазывать телеги, запрягать быков и управлять телегами в кочевьях и походах - вершить эти важные дела татарской женщины... И в то же время - Елизар знал это хорошо - какими бы крепкими и умелыми ни были эти руки, они не могли устроить свою судьбу: в Орде никто не принадлежал себе, а девушек и женщин хан волен забирать бесплатно сотнями, отбирая их на ежегодном празднике, волен раздавать излишки своим эмирам, угланам, темникам, сотникам... А какая избежит его всевидящего ока, ту продадут в жены без спроса и разбора...
- Эх, Халима, Халима-а... Пропало твое трепало! Ну да ладно, бреди уж до своих, а мне на Русь пора. Чего воззрилась? Сыт я вашею Ордою, и Персиею, и Сурожью... Сыт по самое горло!
Он приодернул на себе рванину, поворошил волосы, раздумывая, не забыл ли чего, но все добро его было при нем, Вспомнил дорогой нож, отыскал его в темном углу, вложил в богатые ножны и пошел к коню. У входа он обернулся и увидел, что Халима засуетилась по ставке, подбирая какие-то тряпицы и всхлипывая, как ребенок.
"От-то мутноумная баба!" - подумалось ему.
Конь лишь попрядал ушами, но не отслонился, даже не переступил, видатъ признал его за хозяина, покорно дал себя взнуздать, оседлать, потрогать за морду.
- Морь, морь, добрый ты морь [Морь (монг.) - конь], - вполголоса говорил Елизар, а сам думал о Халиме: "Токмо не завыла бы..."
Он поймал левой ногой стремя, тяжело бросил свое длинное тело в седло.
- Прощай, Халима! - И тронул коня.
Позади шоркнул полог ставки и послышался вскрик, короткий, как при уколе, но воя не было. Он оглянулся - Халима семенила за ним изо всех сал и еще волокла большой квадратный мешок - каптаргак.
"Отста-анет... Ну и мутноумная баба, ей-богу!" - изумился Елизар и подбодрил коня уздой. На берегу реки он вновь оглянулся - семенит! "Вельми горяч показался, поди... - призадумался Елизар в мужской гордыне, но не ухмыльнулся и тут же подумал о ней: - Ужели Руси не страшите"?"
Халима подбежала и ткнулась мокрым лицом ему в колено.
Елизару стало жалко ее. Он протянул руку и забрал ее кисти в свею ладонь, отвел другой: рукой лицо ее, чуть запрокинув вверх, и наклонился к ней. Гуты ее, полные, как крымские вишни, были солоны и горячи,
- Вельми добра ты, Халима... Я отмолю свой грех, а тебя окрещу... - Ей не требовалось перевода, и он, по-ниэдая это, уже неожиданно для себя сказал по-персидски: - Курет-ум-айн! [Курет-ум-айн (перс.) - свет очей моих]
Других слов в ту минуту у него не нашлось.
- Ну, иди ко мне! - Как ребенку, он протянул ей руки, а она тащилась с мешком, наполненным тряпками и костями, не доглоданными ее женихом. "От-то дурной обычай", - усмехнулся Елизар и сказал по-татарски:
