— Ты? Служишь? Мне? — Глаза Ахмет-хана сощурились, и Хаятолла, набивавший свежую трубку для главаря, заметил плеснувший в них огонь. — Жалкий трус! Ты хотел переметнуться к неверным? Ты, кого я называл муджахетдином, хотел уйти от меня к проклятым кафирам? Да как ты мог, как смел после этого показываться мне на глаза?
В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук старой самшитовой трубки.
— Это ошибка, господин… Выслушайте! Я мусульманин…
— Истинный мусульманин защищает священный Коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил…
— Нет! Нет, господин… Мой автомат упал в пропасть… — пробовал защититься черный человек. — Случайно упал, поверьте…
— Почему ты не прыгнул вслед за ним? — Ахмет-хан в злобе снизил голос. — Или ты ценишь свою жизнь дороже?
— Я готов доказать вам свою преданность, готов искупить свою вину…
— Искупить вину? Доказать преданность? Что-то я не встречал преданности у трусов. Ха-ха-ха! Ты дрожишь, как овечий хвост. Ты так цепляешься за свою жалкую жизнь, будто это какое сокровище…
Ахмет-хан утомился разговором, вяло зевнул и загнутым носком сапога подковырнул камешек.
— Эй! — кликнул он стоявших наготове помощников. — Уведите его. Поищи себе друзей среди шакалов. Пусть они послушают твои речи.
Черный человек отчаянно вцепился в расшитую дорогой нитью, сверкающую на солнце полу халата Ахмет-хана.
— Не губите! Ради аллаха, пощадите моих детей: пропадут.
— Прочь!.. Уберите его с моих глаз.
В банде встретил Мухаммеда, слегка тронувшегося умом после взрыва и все же узнавшего Хаятоллу, узнавшего его голос. Когда-то близкий его друг теперь похож был на старика: ходил сгорбленным и слюнявым, и помыкал им всякий, кому не лень. Мухаммед любил бросать камешки с вершины в ущелье, и когда однажды Хаятолла спросил, зачем он это делает, печально ответил:
— Чтобы искупить чужие грехи. Твой отец грешен больше всех: он запер в доме жену и сжег.
Хаятолла в ужасе бросился от него прочь, но вскоре остановился. Сердцем он почувствовал в этих словах правду. Он догадывался теперь, что именно так все и было, но что можно сделать, что изменить?..
Подслушав однажды, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день, час и место выхода, Хаятолла выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга — отец и сын — не существуют. Пуштуны решают один раз.
…Пистолет в руках мальчика будто сам- собой начал подниматься… Он не слышал и даже время спустя не мог вспомнить, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге…
В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.
…Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.
«Окна у Олима закрыты травой, — твердил мальчик, думами помогая себе идти. — В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит…»
Двое сорбозов, заметив бредущего к двери мальчика, вяло окликнули:
— Дреш![4]
— Олим!.. — прошептал Хаятолла сухими губами. И его, несмотря на ранний час, пропустили, даже не спросили зачем.
Как и прежде, скрипели под шагами мальчика деревянные ступени комитета ДОМА, успокаивая и внушая надежду. Как и прежде, давным уже давно, мелькнула на миг бесподобная улыбка Олима и шевельнулись мягкие, должно быть, совсем не колючие усы. Хаятолла рухнул освобожденно на его сильные жилистые руки, успев только сказать:
— Банда… выступит… Не дайте…
Олим озабоченно склонился над ним. Слабо улыбаясь, неверной рукой мальчик нащупал у себя не груди амулет, снял его с шеи и протянул Олиму.
— Талисман. Отводит беду…
Тусклый камень блеснул густым багровым светом.
