— Чего вы напуганные такие в тылу-то?
— Банда, брат, — Гончак грохнул кулаком по столу. — Сволочь всякая крестьянина обирает. Ты по деревне шел, сам видел: как вымерла. Запугали людей.
— Остались бы, Станислав, — вмешался в разговор Давыдочев.
— Не могу, братья, всю войну того часу ждал, когда своих обниму.
— Не неволю, — Волощук разлил самогон, — сам служил, знаю, что такое отпуск.
Токмаков услышал свист и напрягся словно для прыжка. Свист повторился. Глаза, привыкшие к темноте, различили уродливо-нереальную фигуру Яруги, не идущего, а словно скользившего над землей.
Токмаков собрался идти за ним, но затрещали кусты, и из леса вышел коренастый, приземистый человек, лица которого капитан разглядеть не мог. Они остановились буквально в пяти шагах от Токмакова.
— Ну?
— Харч повезут завтра.
— Так, а где власть?
— Гуляют. Сын Тройского на побывку приехал, у него и гуляют, бимбер у меня взяли.
— Все в доме Тройского?
— Ага.
— Ну ты иди, Яруга, иди. — В голосе коренастого послышался охотничий азарт. — Иди, у меня для них гостинец припасен…
Коренастый шел задами деревни уверенно и быстро, как ходят люди, хорошо знающие местность.
Токмаков двигался за ним, больше всего на свете боясь оступиться.
У дома Тройского капитан отстал, легко перемахнул через плетень и оказался возле дома на пару минут раньше бандита.
В доме играла гармошка, и чей-то голос, несильный, но приятный, пел «Землянку».
Токмаков прижался к сараю и снял ТТ с предохранителя. Бандит перелез через забор, сунул руку в карман и достал гранату — «лимонку». Он был шагах в трех от капитана.
Токмаков выстрелил, не давая ему выдернуть кольцо. Песня оборвалась.
Токмаков прыгнул к упавшему, поднял гранату и побежал.
Гончак из окна увидел убегающего человека и ударил по нему из автомата. Давыдочев стрелял с крыльца вслед неясной, петляющей среди заборов фигуре.
Токмаков бежал, слыша за своей спиной грохот автоматов, пули с противным визгом проносились мимо, кроша плетни, сбивая макушки кустов.
— Посвети-ка, — сказал Давыдочев.
Свет фонаря вырвал из темноты фигуру человека с руками, намертво вцепившимися в траву.
— Слушай, Гончак, а его же в затылок хлопнули.
— Да, дела. — Участковый наклонился над убитым.
Станислав подошел к Волощуку.
— Когда поставки в город везете?
— Через два дня, — рассеянно ответил председатель.
— Давай автомат, я вместе с вами их в город повезу.
Гончак с Давыдочевым отошли к забору, закурили.
— Так, кто же его в затылок хлопнул, а, лейтенант?
— Не знаю, не знаю.
Давыдочев затянулся глубоко, так глубоко, что огонь папиросы на секунду выхватил из темноты его лицо.
На рассвете Давыдочев спрятался у баньки, где поселился сапожник. Было совсем рано, но у покосившейся стены уже горел костерик, над которым на ржавом шомполе висел котелок.
Сапожник вышел из баньки, приспособил на стене маленькое зеркальце, достал из мешка мыло, помазок и опасную бритву. Потом он снял котелок, отлил в кружку горячей воды и начал бриться.
Давыдочев разглядывал его крепкую спину с буграми мышц, пороховую синеву татуировок.
— Осень, прохладное утро… — напевал сапожник.
Картина эта так не вязалась с образом сапожника-инвалида, что Давыдочеву хотелось немедленно подойти и арестовать этого человека. Но все что-то удерживало его. Давыдочева не покидало странное чувство, что он где-то его видел.
Скрипели по селу телеги, стучали по колдобинам тачки: крестьяне свозили во двор Гронского госпоставки. Волощук сидел у весов, Станислав Тройский, весело здороваясь с односельчанами, взвешивал муку, сало, окорока, битую птицу.
Гончак сидел на крыльце дома, положив автомат на колени, курил, цепко поглядывая по сторонам.
Токмаков чинил сапоги, насвистывая грустное довоенное танго.
Внезапно свет, падающий из двери, закрыла фигура человека.
Токмаков поднял голову. В дверном проеме стоял Яруга.
— Сапоги готовы?
Токмаков молча достал из-под лавки немецкие сапоги с короткими голенищами, бросил их Яруге.
— Деньги.
— Ты что?
— А ничего. Девяносто рублей. Тут тебе не частная лавка, а госартель.
Яруга посмотрел на Токмакова и понял, что деньги отдавать придется.
