В винах сладость была, и веселье — в их плеске
У внимающих струнам кружились умы
И от песен полны были сладостной тьмы.
Слезы чаш воскрешали печали, и стона
Был исполнен сладчайший напев органон;
О смычки! От их сладких ударов смогло
Переполниться влагой сухое русло.
И в чертоге, который от края до края
Был в цветах, словно сад благодатного рая,
Искендер-повелитель, хранимый судьбой,
Возвышался, как месяц в ночи голубой.
Появился гонец, послан Дарием. Словом
Он владел, был он знатен, казался готовым
На почтительность. Выполнив рабский поклон,
Восхвалил Искендера и Дария он.
И румийца прославив и блеск его сана,
Начал он излагать пожеланья Ирана.
«Дарий шлет свой привет, — он промолвил, — и царь
Просит дани, ему посылавшейся встарь.
Почему ожерелья, венцы и каменья
К нам отправить опять не дал ты повеленья?
Или немощь увидел ты в наших делах,
Что оставил тебя твой почтительный страх?
Ты к былому вернись. Наш указ тебе ведом.
Приведет тебя спесь к неожиданным бедам».
Запылал Искендер… И, внезапен и яр,
Пламень сердца словам да неистовый жар.
Так царя Искендера нахмурились брови,
Что посланец запнулся на прерванном слове, —
И, увидев такой непредвиденный гнев,
Он с трепещущим сердцем стоял, побледнев.
Лютым жаром охвачен был царь, и досаду
Изливая, рассудка забыл он преграду.
Много слов он сказал, устрашивших гонца,
Как порой говорит обладатель венца.
У кого есть решенья благая основа, —
Тот, забывшись, не скажет излишнего слова
Если можешь ты в ярости сдерживать речь, —
От врагов ты сумеешь себя уберечь.
Хоть бы в речь свою вплел ты слова величанья,
Все же речь твоя будет опасней молчанья.
Ведь «язык твой из мяса, — я слышал слова, —
Из железа — клинок». Поговорка права.
Коль не прячешь ты гнева, горящего в жилах,
То себя самого охранять ты не в силах.
Некий муж, что от Кея вел славный свой род,
Описал всех событий стремительный ход:
В дни, когда драгоценности, шлемы, престолы
Посылались из Рума в иранские долы,
Золотое яйцо, это ведал посол,
Меж даров жадный Дарий однажды нашел.
И ковер, шитый золотом, послан был тоже, —
Тот ковер, что казался всех кладов дороже.
И лишь поднял гонец слов настойчивых меч
И о дани былой вновь повел свою речь,
Закричал повелитель всех смертных созданий:
«У всеславного льва ты потребовал дани!
Все иначе пошло! Дней не стало былых!
Нет уж более в гнездах яиц золотых!
И ковры эти древние свернуты роком!
Не мечтай, что былое вернешь ненароком!
Не всегда из горы добывают рубин,
Мир — то в мире, то — в громе военных годин.
Длить заносчивой речи тебе не пристало!
Иль желаешь, чтоб снова железо блистало?
Счастлив будь, что мечом я железным твой трон
И не тронул, — что все еще держится он!
Если, выйдя на Зинджей поспешным походом,
Не подверг твое царство я бранным невзгодам, —
Ты, довольно сокровищ приняв от меня,
Должен дать мне покой! Или с этого дня
Буду мыслить о схватке вседневно, всечасно.
Не влеки меня к этому! Это опасно.
Я отрину любовь! Узришь ты, побледнев,
Мою грозную власть, мой играющий гнев!
Иль забыто тобою, безумным владыкой,
Что за головы снес я в пустыне великой,
И в какие пределы водил я войска,
И каких силачей бьет вот эта рука?
Тот, кто слал тебе в дар и венцы и каменья,
Не пошлет тебе дани, как знак униженья.
Меч египетский мой ты увидишь, — не дань!
Ты о золоте, царь, говорить перестань.
В неоглядную даль я простер свои длани,
Только равный с меня мог бы требовать дани!
Грозной смуты не сей, своей спеси не дли, —
Или станешь бедой для иранской земли.
Тебе мир и покой и достаток подарен, —
Так не будь за блага эти неблагодарен.
Сохрани свой Иран, пожалей свои дни,
Мысли праздные быстрым пером зачеркни.
Ты за данью послал, — труд свершил ты напрасный,
С властным ты говоришь, — будь почтителен, властный»
Это выслушав слово, иранский посол
Позабыл пожеланье, с которым пришел.
В своем сердце почувствовав тяжкую рану,
Он сейчас же помчался к родному Ирану.
И когда у престола отчет был им дан,
Он увидел: высокий сгибается стан.
И гонца устрашил своим яростным криком
Грозный Дарий, вскипевший во гневе великом.
«Он мне равен! Он Дарию равен? О нет!
С его именем нету на свете монет».
Столько злости и жгло и терзало владыку,
